Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.

Byron

I

В те дни, когда в садах Лицея
Я безмятежно расцветал,
Читал охотно Апулея,
А Цицерона не читал,
В те дни в таинственных долинах,
Весной, при кликах лебединых,
Близ вод, сиявших в тишине,
Являться муза стала мне.
Моя студенческая келья
Вдруг озарилась: муза в ней
Открыла пир младых затей,
Воспела детские веселья,
И славу нашей старины,
И сердца трепетные сны.

II

И свет ее с улыбкой встретил;
Успех нас первый окрылил;
Старик Державин нас заметил
И, в гроб сходя, благословил.
………………………………………
………………………………………
………………………………………

III

И я, в закон себе вменяя
Страстей единый произвол,
С толпою чувства разделяя,
Я музу резвую привел
На шум пиров и буйных споров,
Грозы полуночных дозоров;
И к ним в безумные пиры
Она несла свои дары
И как вакханочка резвилась,
За чашей пела для гостей,
И молодежь минувших дней
За нею буйно волочилась,
А я гордился меж друзей
Подругой ветреной моей.

IV

Но я отстал от их союза
И вдаль бежал... Она за мной.
Как часто ласковая муза
Мне услаждала путь немой
Волшебством тайного рассказа!
Как часто по скалам Кавказа
Она Ленорой, при луне,
Со мной скакала на коне!
Как часто по брегам Тавриды
Она меня во мгле ночной
Водила слушать шум морской,
Немолчный шепот Нереиды,
Глубокий, вечный хор валов,
Хвалебный гимн отцу миров.

V

И, позабыв столицы дальней
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племен бродящих посещала,
И между ими одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для песен степи, ей любезной...
Вдруг изменилось все кругом,
И вот она в саду моем
Явилась барышней уездной,
С печальной думою в очах,
С французской книжкою в руках.

VI

И ныне музу я впервые
На светский раут привожу;
На прелести ее степные
С ревнивой робостью гляжу.
Сквозь тесный ряд аристократов,
Военных франтов, дипломатов
И гордых дам она скользит;
Вот села тихо и глядит,
Любуясь шумной теснотою,
Мельканьем платьев и речей,
Явленьем медленным гостей
Перед хозяйкой молодою
И темной рамою мужчин
Вкруг дам как около картин.

VII

Ей нравится порядок стройный
Олигархических бесед,
И холод гордости спокойной,
И эта смесь чинов и лет.
Но это кто в толпе избранной
Стоит безмолвный и туманный?
Для всех он кажется чужим.
Мелькают лица перед ним
Как ряд докучных привидений.
Что, сплин иль страждущая спесь
В его лице? Зачем он здесь?
Кто он таков? Ужель Евгений?
Ужели он?.. Так, точно он.
— Давно ли к нам он занесен?

VIII

Все тот же ль он иль усмирился?
Иль корчит так же чудака?
Скажите: чем он возвратился?
Что нам представит он пока?
Чем ныне явится? Мельмотом,
Космополитом, патриотом,
Гарольдом, квакером, ханжой,
Иль маской щегольнет иной,
Иль просто будет добрый малый,
Как вы да я, как целый свет?
По крайней мере мой совет:
Отстать от моды обветшалой.
Довольно он морочил свет...
— Знаком он вам? — И да и нет.

IX

— Зачем же так неблагосклонно
Вы отзываетесь о нем?
За то ль, что мы неугомонно
Хлопочем, судим обо всем,
Что пылких душ неосторожность
Самолюбивую ничтожность
Иль оскорбляет, иль смешит,
Что ум, любя простор, теснит,
Что слишком часто разговоры
Припять мы рады за дела,
Что глупость ветрена и зла,
Что важным людям важны вздоры
И что посредственность одна
Нам по плечу и не странна?

X

Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.

XI

Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она;
Что наши лучшие желанья,
Что наши свежие мечтанья
Истлели быстрой чередой,
Как листья осенью гнилой.
Несносно видеть пред собою
Одних обедов длинный ряд,
Глядеть на жизнь, как на обряд,
И вслед за чинною толпою
Идти, не разделяя с ней
Ни общих мнений, ни страстей.

XII

Предметом став суждений шумных,
Несносно (согласитесь в том)
Между людей благоразумных
Прослыть притворным чудаком,
Или печальным сумасбродом,
Иль сатаническим уродом,
Иль даже демоном моим.
Онегин (вновь займуся им),
Убив на поединке друга,
Дожив без цели, без трудов
До двадцати шести годов,
Томясь в бездействии досуга
Без службы, без жены, без дел,
Ничем заняться не умел.

ХШ

Им овладело беспокойство,
Охота к перемене мест
(Весьма мучительное свойство,
Немногих добровольный крест).
Оставил он свое селенье,
Лесов и нив уединенье,
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день,
И начал странствия без цели,
Доступный чувству одному;
И путешествия ему,
Как всё на свете, надоели;
Он возвратился и попал,
Как Чацкий, с корабля на бал.

XIV

Но вот толпа заколебалась,
По зале шепот пробежал...
К хозяйке дама приближалась,
За нею важный генерал.
Она была нетороплива,
Не холодна, не говорлива,
Без взора наглого для всех,
Без притязаний на успех,
Без этих маленьких ужимок,
Без подражательных затей...
Все тихо, просто было в ней,
Она казалась верный снимок
Du сотте И jaut... (Шишков, прости:
Не знаю, как перевести.)

XV

К ней дамы подвигались ближе;
Старушки улыбались ей;
Мужчины кланялися ниже,
Ловили взор ее очей;
Девицы проходили тише
Пред ней по зале, и всех выше
И нос и плечи подымал
Вошедший с нею генерал.
Никто б не мог ее прекрасной
Назвать; но с головы до ног
Никто бы в ней найти не мог
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (Не могу...

XVI

Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести;
Оно у нас покамест ново,
И вряд ли быть ему в чести.
Оно б годилось в эпиграмме...)
Но обращаюсь к нашей даме.
Беспечной прелестью мила,
Она сидела у стола
С блестящей Ниной Воронскою,
Сей Клеопатрою Невы;
И верно б согласились вы,
Что Нина мраморной красою
Затмить соседку не могла,
Хоть ослепительна была.

XVII

«Ужели,— думает Евгений: —
Ужель она? Но точно... Нет...
Как! из глуши степных селений...»
И неотвязчивый лорнет
Он обращает поминутно
На ту, чей вид напомнил смутно
Ему забытые черты.
«Скажи мне, князь, не знаешь ты,
Кто там в малиновом берете
С послом испанским говорит?»
Князь на Онегина глядит.
— Ага! давно ж ты не был в свете.
Постой, тебя представлю я.—
«Да кто ж она?» — Жена моя.—

XVIII

«Так ты женат! не знал я ране!
Давно ли?» — Около двух лет.—
«На ком?» — На Лариной.— «Татьяне!»
— Ты ей знаком? — «Я им сосед».
— О, так пойдем же.— Князь подходит
К своей жене и ей подводит
Родню и друга своего.
Княгиня смотрит на него...
И что ей душу ни смутило,
Как сильно ни была она
Удивлена, поражена,
Но ей ничто не изменило:
В ней сохранился тот же тон,
Был так же тих ее поклон.

XIX

Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась
Иль стала вдруг бледна, красна...
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она.
Хоть он глядел нельзя прилежней,
Но и следов Татьяны прежней
Не мог Онегин обрести.
С ней речь хотел он завести
И — и не мог. Она спросила,
Давно ль он здесь, откуда он
И не из их ли уж сторон?
Потом к супругу обратила
Усталый взгляд; скользнула вон...
И недвижим остался он.

XX

Ужель та самая Татьяна,
Которой он наедине,
В начале нашего романа,
В глухой, далекой стороне,
В благом пылу нравоученья,
Читал когда-то наставленья,
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где всё наруже, всё на воле,
Та девочка... иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела?

XXI

Он оставляет раут тесный,
Домой задумчив едет он;
Мечтой то грустной, то прелестной
Его встревожен поздний сон.
Проснулся он; ему приносят
Письмо: князь N покорно просит
Его на вечер. «Боже! к ней!..
О буду, буду!» и скорей
Марает он ответ учтивый.
Что с ним? в каком он странном сне!
Что шевельнулось в глубине
Души холодной и ленивой?
Досада? суетность? иль вновь
Забота юности — любовь?

XXII

Онегин вновь часы считает,
Вновь не дождется дню конца.
Но десять бьет; он выезжает,
Он полетел, он у крыльца,
Он с трепетом к княгине входит;
Татьяну он одну находит,
И вместе несколько минут
Они сидят. Слова нейдут
Из уст Онегина. Угрюмый,
Неловкий, он едва-едва
Ей отвечает. Голова
Его полна упрямой думой.
Упрямо смотрит он: она
Сидит покойна и вольна.

XXIII

Приходит муж. Он прерывает
Сей неприятный tete-a-tete;
С Онегиным он вспоминает
Проказы, шутки прежних лет.
Они смеются. Входят гости.
Вот крупной солью светской злости
Стал оживляться разговор;
Перед хозяйкой легкий вздор
Сверкал без глупого жеманства,
И прерывал его меж тем
Разумный толк без пошлых тем,
Без вечных истин, бол педантства,
И не пугал ничьих ушей
Свободной живостью своей.

XXIV

Тут был, однако, цвет столицы,
И знать, и моды образцы,
Везде встречаемые лицы,
Необходимые глупцы;
Тут были дамы пожилые
В чепцах и в розах, с виду злые;
Тут было несколько девиц,
Не улыбающихся лиц;
Тут был посланник, говоривший
О государственных делах;
Тут был в душистых сединах
Старик, по-старому шутивший:
Отменно тонко и умно,
Что нынче несколько смешно.

XXV

Тут был на эпиграммы падкий,
На всё сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов, на войну,
На снег и на свою жену.
………………………………
………………………………
………………………………

XXVI

Тут был Проласов, заслуживший
Известность низостью души,
Во всех альбомах притупивший,
St.-Priest, твои карандаши;
В дверях другой диктатор бальный
Стоял картинкою журнальной,
Румян, как вербный херувим,
Затянут, нем и недвижим,
И путешественник залётный,
Перекрахмаленный нахал,
В гостях улыбку возбуждал
Своей осанкою заботной,
И молча обмененный взор
Ему был общий приговор.

XXVII

Но мой Онегин вечер целый
Татьяной занят был одной,
Не этой девочкой несмелой,
Влюбленной, бедной и простой,
Но равнодушною княгиней,
Но неприступною богиней
Роскошной, царственной Невы.
О люди! все похожи вы
На прародительницу Эву:
Что вам дано, то не влечет,
Вас непрестанно змий зовет
К себе, к таинственному древу;
Запретный плод вам подавай,
А без того вам рай не рай.

XXVIII

Как изменилася Татьяна!
Как твердо в роль свою вошла!
Как утеснительного сана
Приемы скоро приняла!
Кто б смел искать девчонки нежной
В сей величавой, в сей небрежной
Законодательнице зал?
И он ей сердце волновал!
Об нем она во мраке ночи,
Пока Морфей не прилетит,
Бывало, девственно грустит,
К луне подъемлет томны очи,
Мечтая с ним когда-нибудь
Свершить смиренный жизни путь!

XXIX

Любви все возрасты покорны;
Но юным, девственным сердцам
Ее порывы благотворны,
Как бури вешние полям:
В дожде страстей они свежеют,
И обновляются, и зреют —
И жизнь могущая дает
И пышный цвет и сладкий плод.
Но в возраст поздний и бесплодный,
На повороте наших лет,
Печален страсти мертвой след:
Так бури осени холодной
В болото обращают луг
И обнажают лес вокруг.

XXX

Сомненья нет: увы! Евгений
В Татьяну как дитя влюблен;
В тоске любовных помышлений
И день и ночь проводит он.
Ума не внемля строгим пеням,
К ее крыльцу, стеклянным сеням
Он подъезжает каждый день;
За ней он гонится как тень;
Он счастлив, если ей накинет
Боа пушистый на плечо,
Или коснется горячо
Ее руки, или раздвинет
Пред нею пестрый полк ливрей,
Или платок подымет ей.

XXXI

Она его не замечает,
Как он ни бейся, хоть умри.
Свободно дома принимает,
В гостях с ним молвит слова три,
Порой одним поклоном встретит,
Порою вовсе не заметит:
Кокетства в ней ни капли нет —
Его не терпит высший свет.
Бледнеть Онегин начинает:
Ей иль не видно, иль не жаль;
Онегин сохнет — и едва ль
Уж не чахоткою страдает.
Все шлют Онегина к врачам,
Те хором шлют его к водам.

XXXII

А он но едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет;
Смелей здорового, больной,
Княгине слабою рукой
Он пишет страстное посланье.
Хоть толку мало вообще
Он в письмах видел не вотще;
Но, знать, сердечное страданье
Уже пришло ему невмочь.
Вот вам письмо его точь-в-точь.

ПИСЬМО ОНЕГИНА К ТАТЬЯНЕ

Предвижу все: вас оскорбит
Печальной тайны объясненье.
Какое горькое презренье
Ваш гордый взгляд изобразит!
Чего хочу? с какою целью
Открою душу вам свою?
Какому злобному веселью,
Быть может, повод подаю!
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить не посмел:
Привычке милой не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять не захотел.
Еще одно нас разлучило...
Несчастной жертвой Ленский пал...
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан.

Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой все ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!

И я лишен того: для вас
Тащусь повсюду наудачу;
Мне дорог день, мне дорог час:
А я в напрасной скуке трачу
Судьбой отсчитанные дни.
И так уж тягостны они.
Я знаю: век уж мой измерен;
Но чтоб продлилась жизнь моя,
Я утром должен быть уверен,
Что с вами днем увижусь я...

Боюсь: в мольбе моей смиренной
Увидит ваш суровый взор
Затеи хитрости презренной —
И слышу гневный ваш укор.
Когда б вы знали, как ужасно
Томиться жаждою любви,
Пылать — и разумом всечасно
Смирять волнение в крови;
Желать обнять у вас колени
И, зарыдав, у ваших ног
Излить мольбы, признанья, пени,
Все, все, что выразить бы мог,
А между тем притворным хладом
Вооружать и речь и взор,
Вести спокойный разговор,
Глядеть на вас веселым взглядом!.

Но так и быть: я сам себе
Противиться не в силах боле;
Все решено: я в вашей воле
И предаюсь моей судьбе.

XXXIII

Ответа нет. Он вновь посланье:
Второму, третьему письму
Ответа нет. В одно собранье
Он едет; лишь вошел... ему
Она навстречу. Как сурова!
Его не видят, с ним ни слова;
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она!
Как удержать негодованье
Уста упрямые хотят!
Вперил Онегин зоркий взгляд:
Где, где смятенье, состраданье?
Где пятна слез?.. Их нет, их нет!
На сем лице лишь гнева след...

XXXIV

Да, может быть, боязни тайной,
Чтоб муж иль свет не угадал
Проказы, слабости случайной...
Всего, что мой Онегин знал...
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.

XXXV

Стал вновь читать он без разбора.
Прочел он Гиббона, Руссо,
Манзони, Гердера, Шамфора,
Madame do Staёl, Биша, Тиссо,
Прочел скептического Беля,
Прочел творенья Фонтенеля,
Прочел из наших кой-кого,
Не отвергая ничего:
И альманахи, и журналы,
Где поученья нам твердят,
Где нынче так меня бранят,
А где такие мадригалы
Себе встречал я иногда:
Е sempre bene господа.

XXXVI

И что ж? Глаза его читали,
Но мысли были далеко;
Мечты, желания, печали
Теснились в душу глубоко.
Он меж печатными строками
Читал духовными глазами
Другие строки. В них-то он
Был совершенно углублен.
То были тайные преданья
Сердечной, темной старины,
Ни с чем не связанные сны,
Угрозы, толки, предсказанья,
Иль длинной сказки вздор живой,
Иль письма девы молодой.

XXXVII

И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом — и у окна
Сидит она... и все она!..

XXXVIII

Он так привык теряться в этом,
Что чуть с ума не своротил
Или не сделался поэтом.
Признаться: то-то б одолжил!
А точно: силой магнетизма
Стихов российских механизма
Едва в то время не постиг
Мой бестолковый ученик.
Как походил он на поэта,
Когда в углу сидел один,
И перед ним пылал камин,
И он мурлыкал: Benedetta
Иль Idol mio и ронял
В огонь то туфлю, то журнал.

XXXIX

Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окны, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег

XL

Стремит Онегин? Вы заране
Уж угадали; точно так:
Примчался к ней, к своей Татьяне
Мой неисправленный чудак.
Идет, на мертвеца похожий.
Нет ни одной души в прихожей.
Он в залу; дальше: никого.
Дверь отворил он. Что ж его
С такою силой поражает?
Княгиня перед ним, одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.

XLI

О, кто б немых ее страданий
В сей быстрый миг не прочитал!
Кто прежней Тани, бедной Тани
Теперь в княгине б не узнал!
В тоске безумных сожалений
К ее ногам упал Евгений;
Она вздрогнула и молчит;
И на Онегина глядит
Без удивления, без гнева...
Его больной, угасший взор,
Молящий вид, немой укор,
Ей внятно все. Простая дева,
С мечтами, сердцем прежних дней,
Теперь опять воскресла в ней.

XLII

Она его не подымает
И, не сводя с него очей,
От жадных уст не отымает
Бесчувственной руки своей...
О чем теперь ее мечтанье?
Проходит долгое молчанье,
И тихо наконец она:
«Довольно; встаньте. Я должна
Вам объясниться откровенно.
Онегин, помните ль тот час,
Когда в саду, в аллее нас
Судьба свела, и так смиренно
Урок ваш выслушала я?
Сегодня очередь моя.

XLIII

Онегин, я тогда моложе,
Я лучше, кажется, была,
И я любила вас; и что же?
Что в сердце вашем я нашла?
Какой ответ? одну суровость.
Не правда ль? Вам была не новость
Смиренной девочки любовь?
И нынче — боже! — стынет кровь,
Как только вспомню взгляд холодный
И эту проповедь... Но вас
Я не виню: в тот страшный час
Вы поступили благородно,
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой...

XLIV

Тогда — не правда ли? — в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам не нравилась... Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?

XLV

Я плачу... если вашей Тани
Вы не забыли до сих пор,
То знайте: колкость вашей брани,
Холодный, строгий разговор,
Когда б в моей лишь было власти,
Я предпочла б обидной страсти
И этим письмам и слезам.
К моим младенческим мечтам
Тогда имели вы хоть жалость,
Хоть уважение к летам...
А нынче! — что к моим ногам
Вас привело? какая малость!
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?

XLVI

А мне, Онегин, пышность эта,
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, видела я вас,
Да за смиренное кладбище,
Где нынче крест и тень ветвей
Над бедной нянею моей...

XLVII

А счастье было так возможно,
Так близко!.. Но судьба моя
Уж решена. Неосторожно,
Быть может, поступила я:
Меня с слезами заклинаний
Молила мать; для бедной Тани
Все были жребии равны...
Я вышла замуж. Вы должны,
Я вас прошу, меня оставить;
Я знаю: в вашем сердце есть
И гордость и прямая честь.
Я вас люблю (к чему лукавить?),
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».

XLVHI

Она ушла. Стоит Евгений,
Как будто громом поражен.
В какую бурю ощущений
Теперь он сердцем погружен!
Но шпор внезапный звон раздался,
И муж Татьянин показался,
И здесь героя моего,
В минуту, злую для него,
Читатель, мы теперь оставим,
Надолго... навсегда. За ним
Довольно мы путем одним
Бродили по свету. Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора!

XLIX

Кто б ни был ты, о мой читатель,
Друг, недруг, я хочу с тобой
Расстаться нынче как приятель.
Прости. Чего бы ты за мной
Здесь ни искал в строфах небрежных,
Воспоминаний ли мятежных,
Отдохновенья ль от трудов,
Живых картин, иль острых слов,
Иль грамматических ошибок,
Дай бог, чтоб в этой книжке ты
Для развлеченья, для мечты,
Для сердца, для журнальных сшибок
Хотя крупицу мог найти.
За сим расстанемся, прости!

L

Прости ж и ты, мой спутник странный,
И ты, мой верный идеал,
И ты, живой и постоянный,
Хоть малый труд. Я с вами знал
Все, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
И даль свободного романа
Я сквозь магический кристалл ;
Еще не ясно различал.

LI

Но те, которым в дружной встрече
Я строфы первые читал...
Иных уж нет, а те далече,
Как Сади некогда сказал.
Без них Онегин дорисован.
А та, с которой образован
Татьяны милый идеал...
О много, много рок отъял!
Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим.

Конец

Chapter I
Chapter II
Chapter III
Chapter IV
Chapter V
Chapter VI
Chapter VII
Chapter VIII

CHAPTER EIGHT

Fare thee well, and if for ever
Still for ever fare thee well.

Byron

I

When in Lyceum gardens at leisure
I peacefully blossomed out alone,
And Apuleius read with pleasure,
But turned from Cicero with a groan,
When in those secret groves and valleys
In spring, when forth the wild swan sallies,
Near the water shining so quietly,
My Muse began to appear to me.
And then the bare cell of the student
Was suddenly lit. The Muse, it seems,
Set forth a feast of youthful schemes,
And sang of childhood's gay amusement,
Of the glories of our past a part,
And the trembling visions of my heart.

II

Her light I welcomed smiling, laughing,
And wings to me first successes gave;
I was even noticed by old Derzhavin,
Who blessed me on his way to the grave.
………………………………………
………………………………………
………………………………………

III

And as the law for me declaring
Only my passions' autocracy.
My feelings with crowds around me sharing,
My playful Muse I brought with me
To the clamour of feasts, and wild debating,
The fright of midnight watchmen waking;
And to them as well at frenzied feasts
She brought with her inspiring gifts,
And there she frisked, like some Bacchantic,
Behind the wine-cups sang away
For guests, and the youth of that far day
Went chasing after her, almost frantic.
And proudly among my mates I went
With her, my light and flighty friend.

IV

But from their company soon I parted,
And far I fled... She after me.
How oft my ardent Muse, warm-hearted,
Then sweetened my dumb path, you see,
With marvellous charms of some secret story!
How oft through Caucasia's far-flung glory,
Like wild Lenore, 'neath the moon
She galloped with me on paths rock-strewn.
How often on far Taurida's beaches
In darkling night, by cliffs and caves,
She led me to listen to lapping waves,
The Nereids' whisper, which never ceases,
And the bass profound, as the breakers fall,
A chant of praise to the Father of all.

V

And she forgot the far capital's favour,
The glitter, the noisy feasts, and thence
She fled to the depths of sad Moldavia,
Where she visited the humble tents
Of swarthy tribes of wandering gypsies,
And in their company soon went tipsy,
And forgot the language of the gods
For scanty tongues, and foreign words,
For songs of the steppe, which she liked greatly…
And suddenly everything changed all round
And here in my garden she now is found,
Appearing as a provincial young lady,
With sad thoughts showing in her eyes,
With a French book in her hand besides.

VI

And now my Muse, for the first occasion
To a social rout I take with me.
Upon her steppe-land charms bedazing
I gaze with jealous timidity.
Through rows of revellers aristocratic,
Of military dandies, and diplomatic,
And haughty madames there she slips,
And quietly looking now she sits,
Enjoying the noisy crush and bustle,
The glitter of converse and of dress,
The lengthy presentation of guests
Who before the young hostess they usher,
And the dark surrounding frame of men
Round the women, as if a picture then.

VII

She likes the fine and elegant order,
The converse, oligarchic, blank,
And even the cold and quiet hauteur,
And that strict mixture of age and rank.
But who is that, in this crowd selected.
Who stands there silent and uncollected?
For everybody he seems strange.
Before him flashing faces range
Like a row of visions, deadly dreary.
What's this? The spleen, or suffering pride
Upon his face? Why does he bide?
Who is he?.. Not Onegin, really?
Is it really he?.. Precisely, he.
"Has he long blown in this locality?

VIII

Does he act the same, or is he quieter?
Or pose like a crank in that same style?
And say - as what has he retired here,
What face does he present meanwhile?
What now appears? Melmoth the wanderer,
A patriot or a cosmopolitan,
Childe Harold, a Quaker, or hypocrite,
Or another kind of mask is it?
Or will he be just a decent fellow
Like you or me, like all who are nice?
In any case, here's my advice:
Give up old fashions, they're over-mellow.
Too long he's befuddled society so..."
"Do you know him, then?" "Well, yes and no."

IX

"Why do you find him so displeasing,
And so unfavourably react?
Because we fuss and fret unceasing,
And judge about everything in fact,
Because slips made by ardent spirits
Some touchy and self-centred nit-wits
Will either outrage or amuse,
Because broad minds are cramped, abused,
Because too often mere words, for instance,
We're glad to take as though they're acts,
Because stupidity's bad and lax,
And pompous people seek pompous nonsense,
Because mediocrity alone
Is bearable, and not strange - our own?"

X

Blessed is he who in youth was youthful,
Blessed is he who in time could mature,
Who gradually life's cold, though awful,
With passing years could )'et endure,
Who was not given to strange wild visions,
Who with high society came to conditions,
Who at twenty captured the girls as a beau,
And at thirty was wed, and with profit so;
Who at fifty was free of duties pressing,
Of personal debts and the other kind.
Who fame and rank and riches gained,
And quietly, in his turn, found blessing,
Of whom they affirmed, his whole life span:
Mr. X. is really an excellent man.

XI

But sad it is to think, that vainly
Our youth was given to us to burn,
That we ourselves betrayed it daily,
That youth deceived us too in turn;
And that our noblest, highest wishes,
And that our finest, freshest visions
Decayed and faded in their prime,
Like leaves which rot in autumn-time.
It can't be borne, to see before you
Just one long row of dinners to eat,
To look on life as some strange rite,
And after the snobbish crowd who bore you,
To go, and no shared road to choose,
No common passions, no common views.

ХII

Becoming the object of noisy judgment,
It can't be borne (you agree, I think)
Among a crowd of people prudent,
To be known as some pretentious crank,
Or as some sorry stupid funster,
Or some satanic ugly monster,
Or even as this Demon of mine.
Onegin (I take him up in time)
Who, having killed his friend in a duel,
And lived without an aim, or care
Till he was twenty-six or more,
'Neath idleness' torment cruel,
No work, no wife, no worrying,
Could not engage in anything.

XIII

He was o'ercome by feelings rising,
The restless wish to change his place
(A quality highly agonising -
Such a cross few willingly would face).
He left behind his country station,
The forests' and meadows' isolation,
Where the blood-stained spectre, as it lay,
Appeared before him every day,
And so an aimless wandering started,
Open to one desire alone;
But travelling soon for him was done.
Like others, bored, from this he parted,
And he returned, and came withal
Like Chatsky, straight from the boat to the ball.

XIV

Just then the crowd was stirred up greatly.
And through the hall a whisper ran...
Towards the hostess there came a lady,
A general followed, an eminent man.
But she in all was quiet, unhasting,
Not indifferent, but her words not wasting,
Without an insolent look for the guests,
Without pretensions to great success,
Without those small put-on grimaces,
Without those imitative ploys,
But all was simple, no fuss, no noise...
She seemed a picture, one of the Graces
Du comme il faut... (Shishkov, forgive:
I can't translate it, as I live.)

XV

The ladies moved towards her close,
The old ones smiled at her likewise,
The gentlemen bowed towards her lower,
And caught the look of charming eyes;
The young girls all proceeded by her
More quietly in the hall, and higher
Than all his nose and shoulders raised
The general who beside her paced.
No one would name her a beauty dashing,
No one would find in her that trait
Which by the autocracy of fashion
In highest London circles now
They term as vulgar. (I'm lost, I vow...


XVI

I find that word extremely pleasant,
But can't translate it anyhow;
It still is new to us at present,
And scarce has won its place till now.
In epigrams it would be most fitting...)
But let's return to our lady sitting
So unaffected, full of charm
At the table talking, kind and warm,
With brilliant Nina Voronskaya,
That Cleopatra of Neva's shore;
Most likely you'd agree, what's more,
That her marble beauty, lacking fire,
Could not eclipse her neighbour, free,
Though blindingly beautiful was she.

XVII

"Is it really," so thinks our Onegin,
"Is it really she?.. Just like her... No...
What! From the distant steppe-land way, then?.."
With gold lorgnette raised stiffly so,
He turns a moment towards the lady
Whose looks remind him, somewhat vaguely,
Of features forgotten long ago.
"Pray tell me, Prince, do you chance to know
Who that lady is, in the crimson beret,
With the Spanish Ambassador talking there?"
The prince gave Onegin a lengthy stare:
"Aha - You left us long ago, yes, very -
I'll introduce you, upon my life!"
"Who is she then?" "That is my wife!"

XVIII

"So you're married! Well, that's news to me, rather!
Was it long ago!" "About two years."
"To whom?" "To Miss Larina." "To Tatyana!"
"Do you know her?" "'My neighbour, it appears!"
"Well, come along." He walked towards her
And smiling broadly then he brought her
His kinsman, and his well-loved friend.
The princess looked at Onegin then...
And though her whole soul seemed to clamour,
However deeply she was disturbed,
Surprised, amazed, herself she curbed,
And nothing changed her charming manner.
She kept the same calm tone somehow,
And just as tranquilly made her bow.

XIX

Well, well: She never even trembled,
Nor suddenly went red or white...
Her brows no question-mark resembled,
Her pallid lips she did not bite.
Although he gazed impossibly nearly,
No traces of young Tatyana clearly
Could our Onegin anywhere find.
He wished to talk, but with troubled mind,
He could not speak... She made a query:
Was he here long? Where was he from?
From their old parts did he not come?
Then to her husband turned a weary
And wistful glance; slipped off somewhere...
And our Eugene stood motionless there.

XX

And really that same Tanya saw he
With whom he once spoke heart to heart,
In the early chapters of our story,
In that remote and lonely part,
In the blessed ardour of tuition
He had read her a lengthy admonition;
She, from whose hand a letter he keeps,
Wherein her whole soul simply speaks,
Where all is open, all is ardent;
That girl... or just a dream is she?..
That girl, whom in the country he
In her humble state had disregarded.
Had she really before him just now been,
So indifferent, such a bold young queen?

XXI

He left the crowded festive party,
And thoughtfully he travelled home;
And dreams, some sad, and some more hearty,
Disturbed his sleep, so late to come.
When he awoke they brought a letter:
Prince N. would humbly beg the pleasure...
At an evening party... "God!.. To her!..
Oh I'll be there. Oh, I'll be there!.."
A polite reply he scribbles swiftly.
What's wrong with him? What's this strange dream?
What's stirred so deep down in the stream
Within his soul, so cold and listless?
Vexation, worry, or did there move
Again youth's one anxiety - love?

XXII

Onegin again the hours starts counting,
Again the moment he just can't wait,
But when ten strikes, his carriage mounting,
Straight there he flies... He's at the gate.
And to the princess he enters quaking,
And finds Tatyana alone and waiting.
Together a minute or two they sit.
Again it seems his lips are knit,
And barely a word in him existent;
But sullen, awkward, he's scarcely said
A word in answer to her. His head
Is full of many thoughts persistent.
Persistently he looks, but she
Just sits quite quietly, and free.

XXIII

And, interrupting, her husband entered
And broke this unpleasant tete-a-tete,
And with Onegin he then remembered
The jokes they told, the tricks they played.
They laughed. More guests arrived by carriage.
Now with sharp salt of society's malice
The conversation was lively enough;
Before the hostess this trifling stuff
Flashed on without affectation frantic.
But broken now and then, it seems,
By serious talk, without trite themes,
Without eternal truths, and pedantics,
And did not frighten anyone's ears
With it's freedom and liveliness, it appears.

XXIV

Here were, moreover, the capital's flower,
The patterns of knowledge, and fashion's rules,
The persons seen everywhere, every hour,
The perfectly indispensible fools.
Here were old ladies in silks and laces,
In bonnets with roses, and spiteful faces,
Here were a few young maids likewise,
With unsmiling cheeks, and unsmiling eyes,
And here was an envoy who, once started,
Talked without end of foreign affairs,
And here, with fragrant and hoary hair,
An old man, as of old, light-hearted,
Excellent, subtle, and wise, by God,
Which today seems just a trifle odd.

XXV

Here was, for epigrams simply greedy,
With all enraged, a gentleman then -
With the hostess' tea, for him too sweetly,
With the twaddle of women, the tone of men,
With the talk about some vaguish story,
With the badge which brought two sisters glory,
With the lies in the papers, and with the war,
With the snow, and with his wife, and more...
………………………………………………
………………………………………………
………………………………………………

XXVI

Here was Prolasov, quite notorious
On account of the baseness of his soul,
And in all the ladies' albums glorious,
St. Priest, your blunted pencil's scroll.
By the door another ball dictator
Stood, like a picture from the paper,
As rosy-cheeked as a cherubim,
Unmoving, dumb, tight-buttoned, and slim,
And a traveller, dropping in while passing,
Quite over-starched, in impertinent style,
Who among the guests aroused a smile,
With his figure and bearing over-fussing,
And the silent exchange of looks, it was clear,
For him was the common sentence here.

XXVII

But my Onegin, all the evening
Was taken up by Tanya alone:
Not that young girl, so timed-seeming,
In love, and simple, and on her own,
But that princess, so cold, unguessable,
But that goddess, so inaccessible
Of the Neva, splendid, rich and royal.
О humans! You are the likeness all
Of Eve, progenitress of Eden -
What's given to you does not attract;
The serpent, persistent, calls you back
To him, to the tree for all forbidden:
You must have that fruit before your eyes,
For without that, Eden's no paradise.

XXVIII

How changed are all Tatyana's treasures,
How firmly she's entered her hew role,
How quickly rank's exclusive measures
She has accepted in her soul!
Who'd dare to seek that maiden tender
In this majestic, full of splendour
Law-giver in the social hall?
But he had stirred her, heart and all!
Of him in darkling shades of evening,
While Morpheus had not cares relieved,
In maiden fashion she often grieved,
And to the moon raised eyes a-gleaming,
And dreamed with him some future day
To find life's humble, happy way!

XXIX

To love all ages are obedient,
But to the youthful maiden hearts
It's stormy outbursts are convenient,
Like springtime rain in country parts.
They are refreshed by passionate showers,
And are renewed, and grow like flowers,
And life, all-powerful, brings about
Luxuriant blossoms, and sweetest fruit.
But later in life, grown dry and fruitless,
At the cross-roads of our mortal years
Dead traces of passion provoke sad tears,
Like storms of autumn, cold and ruthless,
Which turn the mead into marshy ground,
And strip the forests bare all round.

XXX

There is no doubt, alas! Onegin's
In love with Tanya, like a child.
The longing of loving meditations
Both day and night just drive him wild
His mind her strictures never heeding,
Towards her windowed mansion speeding.
He travels on a visit each day,
And follows her as a shadow may.
If he can just be near he's happy,
Cast round her shoulders her boa furs,
Or warmly touch one hand of hers,
Or the motley troop of liveried lackeys
Divide before her, brisk and brief,
Or merely pick up her handkerchief.

XXXI

No notice from Tanya all this gained him,
However he struggled, could die maybe,
At home she freely entertained him,
At others' spoke two words, or three,
Sometimes just bowed her head on meeting,
Sometimes gave not the slightest greeting,
No kind of coquetry she showed:
In highest circles it's not allowed.
Onegin visibly started paling,
She seemed to notice not, nor care.
Onegin withered before her there,
As if from consumption he were ailing.
All told him: get the doctor's advice.
They sent him to a spa, in a trice.

XXXII

He did not go. No, he would rather
Write off a note to the dead below,
Of a meeting soon with his forefathers.
While Tanya ignored him (their sex does so);
But he is stubborn, goes on contriving,
And still is hoping, and still is striving,
Though sick, gets bolder than the sound,
To the princess, feeble-handed found,
He wrote a passionate lengthy letter,
Though very little, in general strain,
He believed in letters, and not in vain;
But, you know, his heart had not got better,
Already unbearable was his hurt,
And here's his letter, word for word:

ONEGIN'S LETTER TO TATYANA

You'll be offended, as I foresee,
By my sad secret's explanation.
Of what sharp scorn for my declaration
Will your haughty looks the expression be!
What do I wish? And with what purpose
Do I expose my soul to you?
To what malicious merriment's service,
Perhaps, do I pay duty too?
By chance, with you at one time meeting,
Your spark of tenderness perceiving,
I did not dare believe therein,
I gave not way to charming habit,
My tedious freedom, cold and rabid,
I did not wish to lose again.
And one thing more us two divided:
Unlucky Lensky a victim fell...
From all things dear in my heart abiding,
That heart I tore away as well.
And strange to all, by no ties nourished,
I thought my freedom and quietude
An exchange for happiness. My God!
How deep I erred, how I was punished!..

No - a moment's glimpse of you to prize,
And everywhere in your tracks to follow,
Your smiling lips, your flashing eyes
With my all-loving glance to borrow,
To attend you long, to understand,
In my soul all your perfection guessing;
Before you to stand in torment grand,
And fade, and fail... that's my real blessing!

And I'm deprived of that: for you
I drag around, no chance refusing.
Each day is dear, an hour is too,
But vainly in boredom I am losing
The days ordained by fate for me.
Already so heavy they've grown to be.
I feel that soon will fall life's curtain,
But so that life should last awhile,
In the morning I must be quite certain
That during the day I'll see you smile...

I fear that in my quiet petitions
Your stern, unbending eye will see
Some kind of trick, despicably vicious -
And I hear your angry blame of me.
If you but knew how terribly teasing,
To suffer from the thirst for love,
To burn - and hourly with one's reason
To quench the seething of one's blood;
To wish to fall, your knees embracing,
And having wept there at your feet,
To pour out prayers, confessions, praising
All, all that one could but repeat.
And meanwhile with pretended calmness
To arm one's speeches and one's looks,
To quietly talk, though all on hooks,
Presenting a face both gay and harmless.

So it must be: to traits innate
I've no more powers of resistance;
All's finished: and to your decisions
I now surrender my poor fate.

XXXIII

No answer. And his pleas repeating
He sends a second and third note then.
No answer. But to one evening meeting
He drives, and scarcely enters, when
She comes towards him. How severely
She cuts him, though she sees him really!
Ooh! how she is surrounded, how.
With sharp Epiphany frosts just now!
How, to keep back her indignation,
Her stubborn lips are held askance!
Onegin peers with one sharp glance.
Where, where's confusion, or consolation?
Where stains of tears? On her stern face
There's none, there's none, just anger's trace...

XXXIV

Yes, maybe, some apprehension secret,
That husband or people might suspect
Some silly trick, some passing weakness...
That's all Onegin could detect...
There was no hope! Whip up the horses!
His own stupidity he curses -
And in his madness, deep and sore,
From society he resigns once more.
And in the silence of his study
He calls to mind what's long since been
When the attack of cruel spleen
Pursued him in the world already,
And caught him, and by the collar took,
And locked him up in some gloomy nook.

XXXV

Again he became an aimless reader;
He read through Gibbon and Rousseau,
Chamfort, Manzoni, later Herder,
Madame de Staёl, Bichat, Tissot,
He read through Bayle, the stubborn sceptic,
He read through Fontenelle, eclectic,
He read through some of our writers too,
And didn't reject the old or new,
The almanacs, and journals daily,
Where many lessons for us are told,
Where now my verse they curse or scold,
And where such madrigals, ringing gaily
For me are met with now and then.
E sempre bene, gentlemen.

XXXVI

What then? His eyes alone were reading,
But all his thoughts were far away.
His dreams, his wishes, and his grieving
Crowded deep in his soul they lay.
Between the lines of printed letters
With spiritual eyes quite other matters
He read. In them he was engrossed.
In meditations entirely lost.
These were mysterious old traditions
Of cordial, ignorant times, it seems,
And hosts of unconnected dreams,
Of prophecies, threats, and admonitions,
Of lengthy tales of living trash,
Of a letter from a young maid, alas.

XXXVII

And gradually, in concatenations
Of thoughts and feelings, he starts to doze,
And there before him Imagination
Its coloured faro cards now throws..
And there he sees on snow a-melting,
As if asleep in some night-shelter,
Quite motionless, a young lad spread,
And hears a voice: "Well then? He's dead!"
And there he sees his foes forgotten,
His slanderers, and cowards sly,
And swarms of false coquettes fly by,
And the circle of comrades ill-begotten,
And a country house, and a window, see,
And there sits she... and always she!..

XXXVIII

He was so used to lose track, not know it,
That he went nearly out of his mind,
And he well-nigh became a poet,
I confess: A blessing in that we'd find!
And true: like attraction of magnetism,
Our Russian verse's mechanism
My pupil, a muddle-head to the last,
Had almost at that period grasped.
How like he was to a poet, to the letter,
When he sat in the ingle-nook all alone
Before the blazing hearth at home,
And to himself hummed Benedetta,
Or Idol mio, and dropped at times
His slipper or papers in the flames.

XXXIX

The days flew by: now warm air floated,
Already cold winter was left behind,
And he did not become a poet,
Nor die, nor go out of his mind.
The spring enlivened him, and duly
His chambers, where he'd been secluded,
Like a marmot all the winter through,
His double-windows and fireplace too
On one clear morning he left behind him,
And beside the Neva flew, in a trice
On a sledge. On the cut-up ice
The sun was playing. And dirty was lying
The porous snow on the morning street.
But whither away so fast and fleet?

XL

Where flew Onegin? To his charmer!
Already you'd guessed, right on the line!
He went galloping off to his Tatyana,
That uncorrected crank of mine.
He walked in like some corpse, or stranger.
There wasn't a soul in the entrance-chamber.
Through the hall. Nobody. And further still...
He opens a door. And what a thrill!
What paralysed him? What's the matter?
The princess sits there all alone,
Not adorned, and pale, and still as stone,
And she is reading some kind of letter,
And quietly tears bedew in streams
Her cheek, which on her hand she leans.

XLI

О who her suffering, mute as a martyr,
In that brief moment could fail to read?
Who former Tanya, our poor dear Tanya,
In that princess fail to know, indeed?
In deep regretful misery aching,
Before her feet then fell Onegin;
She trembled, silent, as though bedazed,
And on Onegin softly gazed,
Without surprise, without vexation.
His sickly look, poor faded wretch,
His pleading eyes, his dumb reproach,
She took all in. A simple maiden,
With former dreams, and former heart
Revived in her, as at the start.

XLII

She doesn't insist upon his rising.
Her eyes his features do not leave;
From greedy lips, his love apprising,
Her senseless hand does not retrieve...
And now of what was Tanya dreaming?
A long, long silence slow went streaming;
But quietly she said at last:
"Enough! Arise! For now I must
Explain myself to you sincerely.
Onegin, do you recall that hour,
When to the garden avenue there
Fate led us, and so meekly really
To your stem lesson I gave my ear?
Today, it seems, my turn is here.

XLIII

Onegin, then I was much younger,
And, so it seems, I was more kind.
I loved you then, and where's the wonder?
But in your heart what did I find?
Say, what response? Severity only.
Is it not so? Did you not know me,
Was it new, a humble maiden's love?
But now, my God, it chills my blood
When I just think of looks so freezing,
And that lone lecture. But on your head
I lay no blame. In that hour of dread
You acted nobly, although displeasing,
And you were right, upon the whole,
And I am grateful with all my soul...

XLIV

And then - is it not so? - in the desert
Far from vain fuss, and talk of fame,
I did not please you... So why at present
Do you pursue me all the same?
Why stare with such big eyes unquietly?
Is it not because in high society
I am now bound to show my face,
That I am rich, with a recognised place,
That my husband was in battle wounded,
That the court for that rewards his name?
Is it not because my future shame
Would now be seen by all well-founded,
And in social circles there might accrue
Notorious fame, and honour for you?

XLV

I'm weeping... really, if your Tanya
You've not forgotten till today,
Then see: the sharpness of your manner,
The cold, stern things you had to say,
If it were only in my power
I would choose in preference to this hour,
These letters, and these tears of yours!
For childish dreams, naive, of course,
You then at least had a little pity,
At least, respect for my youthful years...
But now! What to my feet in tears
Has brought you! Such a trifle petty!
How can you with your heart and mind
Be such a shallow slave, so blind?

XLVI

For me this luxury, Onegin,
"Ibis tinsel trash of a life I hate,
My success in the social whirlwind raging,,
My modish mansion, and parties late,
What worth have they? I'd cease parading
In motley tatters of masquerading,
And gladly the glitter and noise I'd give
For the humble home where we used to live.
For a shelf of books, a wild garden favoured,
For those places, for that distant time
When Onegin, your eyes at first met mine.
Or for that quiet secluded graveyard
Where now the sheltering shade of leaves
O'er poor old Nanny's tombstone weaves...

XLVII

And happiness was so possible, really
So near... But now my final fate
Is fixed. Perhaps I acted queerly,
And rather recklessly took a mate
But mother beseeched me, and adjured me,
Cajoled me, and in tears assured me:
And for poor Tanya all fates were one...
So I was wed... And now, begone,
I beg you, it is time for leaving.
I know that in your heart reside
Both pride and upright honour beside.
I love you (what need for deceiving?)
But I am given to another one,
And shall stay faithful to him alone.

XLVIII

And out she went. Onegin's reeling.
As if by lightning struck stands he.
And what a furious storm of feeling
Within his heart is raging free!
But a sudden rattle of spurs draws nearer,
And Tatyana's husband makes appearance…
And at this point, for my hero grim,
In an evil moment of time for him,
Dear reader - our farewell salutation,
For long... for ever. Upon his heels
For long enough on one road, one feels,
We're roamed the world. Congratulations
To all on reaching the shore. Hooray!
It was time (was it not?) Yes, time I say!

XLIX

О my dear reader, whosoever.
And well, or ill-disposed maybe,
I wish now as good friends to sever.
Farewell! Whatever you from me
Have sought here in these careless verses,
My mutinous memories, my curses,
Or merely rest from daily toil
In living pictures, and words a-boil,
Or even grammatically faulty patches,
God grant that in this book's main themes,
For your amusement, for your dreams,
For your hearts, for journalistic clashes,
At least a grain of good you'll find.
With that let's part. Farewell, my friend!

L

And fare you well, my strange companion,
And you, my true and high Ideal,
And you, lived through in constant union,
My little work. With you, as real,
I have known all a poet envies:
Oblivious life in the world's fierce tempests,
Sweet conversations with friends well-known.
And many, many days have flown
Since then, when with the young Tatyana
Onegin, in my vaguest dreams
The first time entered in my schemes,
And my free novel's panorama,
Through a magic crystal shown to me,
I still did not quite clearly see.

LI

But those to whom, when met together,
These verses first of all I read...
Some are no more... and they've gone further,
As Saadi long ago once said.
Without them Eugene's last traits were rounded,
Without her on whom was firmly founded
Tatyana's charming Ideal as well...
And many fate took, too many to tell!
But blessed is he, life's feast soon leaving,
Not drinking to the last, though fine,
The goblet full of rich red wine,
Life's novel to the end not reading,
Yet speedily parts with it somehow,
As I with my Onegin now.


(Translated by Walter May)