...Какие книги и кого из писателей взял бы читатель на необитаемый остров, с кем можно было бы делить долгие годы одиночества?

«Он был бы там мне Пятницей, Субботой, Воскресеньем и остальными днями недели. А коли бы остров оказался обитаем, он скоро стал бы разумным государством с ясной экономикой, культурой, религией и домостроительством. И там жили бы прекрасные люди, где и разбойники были бы справедливы и оскорбленные не мстительны.

Да и не остров это был бы, а страна Пушкиниана, таинственно совпадающая в границах с Россией, как другое название этой России с её небесами, историей, «какой её нам Бог дал», с ее законными государями и самозванцами, её аристократией и крестьянством, её верой и «уроками афеизма», счастьем её неоглядной географии и её живым человечеством. Как в старину говаривали «то и будет, что нас не будет», а они всё будут населять Россию – Пугачев и Сальери, Петруша Гринев и Моцарт, Троекуров и Дубровский наравне с Дельвигом и Кюхлей, село Горюхино с милым Тригорским, царь Салтан с Ариной Родионовной и Савельич с Нащокиным, потому что нет у него порознь литературы и жизни, а все они – он и мы.

Разогни на любой странице и не будешь знать, как остановиться. Будто глядит во все стороны сразу и всё видит и торопится всё назвать в этом неназванном до него мире».

Побыл я и корабельным библиотекарем… Там же, на флоте, я написал свою первую заметку в газету «Комсомолец Заполярья») и она была о живописи сюрреализма и дадаизма, и была безжалостна к Сальвадору Дали, Хуану Миро, Джексону Полоку и Джорджо Де Кирико. Хорошо, что отпетые эти авангардисты не читали «Комсомолец Заполярья», а то бы попадали у них из рук великие кисти и не видать бы им мировой славы...С меня не раз снимали и снова надевали лычку, и я демобилизовался старшим матросом, которым и числюсь по сию пору.

...А дальше была просто жизнь… Я слонялся по городу (Пскову), ища работу, приглядывался к речным буксирам и готов был сдаться привычной матросской службе. А оказался в грузчиках, потом в корректорах районной газеты, где скоро блеснул рецензией на первую книгу В. М. Шукшина «Сельские жители». А уж там разохотился, стал заглядывать в театр по старой «актерской» памяти и нет-нет что-то писать о спектаклях в газету «Молодой ленинец», которая в случае строгости рецензии подписывала ее своей властью с назидательной принципиальностью: В. Курбатов, комсомолец. Смотрите, мол, ребята, тут дело серьезное. Тут, брат, идеология, у нас не забалуешься…

А в кино, в кино! Это душа еще летела и гнала ненасытная юность. Я потом увижу дневники Венички Ерофеева, вгиковца другого факультета тех же лет, и только улыбнусь эти жадным спискам просмотренного и желанию его изучать латынь, его задыхающемуся чтению. Бедные дети окраин и малых городов, мы думали взять культуру штурмом, догнать великую традицию нетерпеливым схватыванием всего понемногу.

Однажды каждое «я» созревает до того, что отодвигает зеркало и видит полноту мира и чудо человеческого существования. И тогда биография, как ряд личных событий, кончается, и начинается жизнь в потоке мира, где все соединено со всем и не поддается последовательной записи, потому что книги, люди, судьбы оглядываются друг на друга и отменяют время.

В чужой культуре лучше и скорее видишь связи, которые из-за привычности мог пропустить в родной. Там буквица своей праздничной отдельностью «выходит к рампе» и встает перед Богом в таинственной глубине. И ты догадываешься о правоте серба Милорада Павича, который в «Хазарском словаре» с обычной своей игрой на границе пересекающихся смыслов скажет: «Каждому человеку принадлежит по одной букве азбуки и каждая из букв представляет собой частицу тела Адама на земле». И, значит, мы все – одно предложение жизни или Божья азбука, которой Он пишет земную историю.

Между звуком и начертанием всегда остается «зазор», который и делает сад букв неисчерпаемым, как замысел Бога о человеке. И эта неисчерпаемость снова и снова подтверждает правоту Аристотеля, что «всё звучащее – весть – и оно не человеком устроено и не может быть отменено человеком». И в этот счастливый «зазор» войдет великая «весть» Фаворского и Мавриной, Билибина и Курдова, Митурича и Кравченко, Чехонина и Моора.

Было начало лета. Виктор Петрович (Астафьев) сразу потащил меня в свою тайгу на речке Мане. Я впервые увидел жарки и заметался в бессилии, уже чувствуя, что мне не описать их, не передать по возвращении домой этого цвета, а, значит, и не рассказать Сибири. А уж когда увидел алую саранку, то и вовсе расстроился. Ну, что это такое? Ведь этого не написать, не снять, никакая фотография не передаст. А Виктор Петрович только смеялся, только глядел победно, будто и небо, и цветы, и прекрасная Мана были делом его рук. И будто гладил каждую травинку и тоже, видно, еще не мог наглядеться.

...Тянется, тянется сказовая ниточка от «цветников» и «изборников», «азбуковников» и «синопсисов», тянется без останову, как живой ручеек народной памяти, и до нас дотекает. Разве что теперь уж как про царя Гороха вспомнишь, так не скажешь как встарь, что при нем «народу было не много». Как на нынешнюю деревню поглядишь, да со старой посравнишь, так и увидишь, что при царе Горохе как раз народу было что гороху. И на всех хватало и чудес, и тайн, и нечистой силы, и Божьего благословения.

В Иркутске автор замечательного «Словаря говоров русских старожилов Байкальской Сибири» Г. В. Афанасьева-Медведева подарила мне этот, может быть, последний из нынешних изданий великий словарь (мы теряем говоры со стремительностью ветра) и я увидел там эту закономерность с удивительной ясностью. Галина Витальевна в этой необъятной (в «Словаре» двадцать томов) работе догадалась о главном, что слово само по себе не живет.