Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Москва, России дочь любима,
Где равную тебе сыскать?

Дмитриев

Как не любить родной Москвы?

Баратынский

Гоненье на Москву! что значит видеть свет!
Где ж лучше?
Где нас нет.

Грибоедов

I

Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро года}
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные, леса
Как будто пухом зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют}
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.

II

Как грустно мне твое явленье,
Весна, весна! пора любви!
Какое томное волненье
В моей душе, в моей крови!
С каким тяжелым умиленьем
Я наслаждаюсь дуновеньем
В лицо мне веющей весны
На лоне сельской тишины!
Или мне чуждо наслажденье,
И все, что радует, живит,
Все, что ликует и блестит,
Наводит скуку и томленье
На душу мертвую давно
И все ей кажется темно?

III

Или, не радуясь возврату
Погибших осенью листов,
Мы помним горькую утрату,
Внимая новый шум лесов;
Или с природой оживленной
Сближаем думою смущенной
Мы увяданье наших лет,
Которым возрожденья пет?
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
И в трепет сердце нам приводит
Мечтой о дальней стороне,
О чудной ночи, о луне...

IV

Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы,
Вы, деревенские Приамы,
И вы, чувствительные дамы,
Весна в деревню вас зовет,
Пора тепла, цветов, работ,
Пора гуляний вдохновенных
И соблазнительных ночей.
В поля, друзья! скорей, скорей,
В каретах, тяжко нагруженных,
На долгих иль на почтовых
Тянитесь из застав градских.

V

И вы, читатель благосклонный,
В своей коляске выписной
Оставьте град неугомонный,
Где веселились вы зимой;
С моею музой своенравной
Пойдемте слушать шум дубравный
Над безыменною рекой
В деревне, где Евгений мой,
Отшельник праздный и унылый,
Еще недавно жил зимой
В соседстве Тани молодой,
Моей мечтательницы милой,
Но где его теперь уж нет...
Где грустный он оставил след.

VI

Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой,—
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
«Владимир Ленский здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то год, таких-то лет.
Покойся, юноша-поэт!»

VII

На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок.
Бывало, в поздние досуги
Сюда ходили две подруги,
И на могиле при луне,
Обнявшись, плакали оне.
Но ныне... памятник унылый
Забыт. К нему привычный слег
Заглох. Венка на ветви нет;
Один, под ним, седой и хилый
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.

VIII, IX, X

Мой бедный Ленский! изнывая,
Не долго плакала она.
Увы! невеста молодая
Своей печали неверна.
Другой увлек ее вниманье,
Другой успел ее страданье
Любовной лестью усыпить,
Улан умел ее пленить,
Улан любим ее душою...
И вот уж с ним пред алтарем
Она стыдливо под венцом
Стоит с поникшей головою,
С огнем в потупленных очах,
С улыбкой легкой на устах.

XI

Мой бедный Ленский! за могилой
В пределах вечности глухой
Смутился ли, певец унылый,
Измены вестью роковой,
Или над Летой усыпленный
Поэт, бесчувствием блаженный,
Уж не смущается ничем,
И мир ему закрыт и нем?..
Так! равнодушное забвенье
За гробом ожидает нас.
Врагов, друзей, любовниц глас
Вдруг молкнет. Про одно именье
Наследников сердитый хор
Заводит непристойный спор.

XII

И скоро звонкий голос Оли
В семействе Лариных умолк.
Улан, своей невольник доли,
Был должен ехать с нею в полк.
Слезами горько обливаясь,
Старушка, с дочерью прощаясь,
Казалось, чуть жива была,
Но Таня плакать не могла;
Лишь смертной бледностью покрылось
Ее печальное лицо.
Когда все вышли на крыльцо,
И всё, прощаясь, суетилось
Вокруг кареты молодых,
Татьяна проводила их.

XIII

И долго, будто сквозь тумана,
Она глядела им вослед...
И вот одна, одна Татьяна!
Увы! подруга стольких лет,
Ее голубка молодая,
Ее наперсница родная,
Судьбою вдаль занесена,
С ней навсегда разлучена.
Как тень она без цели бродит,
То смотрит в опустелый сад...
Нигде, ни в чем ей нет отрад,
И облегченья не находит
Она подавленным слезам,
И сердце рвется пополам.

XIV

И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб... но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят... На что грустить?..

XV

Был вечер. Небо меркло. Воды
Струились тихо. Жук жужжал.
Уж расходились хороводы;
Уж за рекой, дымясь, пылал
Огонь рыбачий. В поле чистом,
Луны при свете серебристом,
В свои мечты погружена,
Татьяна долго шла одна.
Шла, шла. И вдруг перед собою
С холма господский видит дом,
Селенье, рощу под холмом
И сад над светлою рекою.
Она глядит — и сердце в ней
Забилось чаще и сильней.

XVI

Ее сомнения смущают:
«Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не знают...
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор...
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.

XVII

«Увидеть барский дом нельзя ли?»
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь барин сиживал один.

XVIII

Здесь с ним обедывал зимою
Покойный Ленский, наш сосед.
Сюда пожалуйте, за мною.
Вот это барский кабинет;
Здесь почивал он, кофей кушал,
Приказчика доклады слушал
И книжку поутру читал...
И старый барин здесь живал;
Со мной, бывало, в воскресенье,
Здесь под окном, надев очки,
Играть изволил в дурачки.
Дай бог душе его спасенье,
А косточкам его покой
В могиле, в мать-земле сырой!»

XIX

Татьяна взором умиленным
Вокруг себя на все глядит,
И все ей кажется бесценным,
Все душу томную живит
Полумучительной отрадой:
И стол с померкшею лампадой,
И груда книг, и под окном
Кровать, покрытая ковром,
И вид в окно сквозь сумрак лунный,
И этот бледный полусвет,
И лорда Байрона портрет,
И столбик с куклою чугунной
Под шляпой с пасмурным челом,
С руками, сжатыми крестом.

XX

Татьяна долго в келье модной
Как очарована стоит.
Но поздно. Ветер встал холодный.
Темно в долине. Роща спит
Над отуманенной рекою;
Луна сокрылась за горою,
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой.
И Таня, скрыв свое волненье,
Не без того, чтоб не вздохнуть,
Пускается в обратный путь.
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать,
Чтоб книжки здесь одной читать.

XXI

Татьяна с ключницей простилась
За воротами. Через день
Уж утром рано вновь явилась
Она в оставленную сень.
И в молчаливом кабинете,
Забыв на время все на свете,
Осталась наконец одна,
И долго плакала она.
Потом за книги принялася.
Сперва ей было не до них,
Но показался выбор их
Ей странен. Чтенью предалася
Татьяна жадною душой;
И ей открылся мир иной.

XXII

Хотя мы знаем, что Евгений
Издавна чтенье разлюбил,
Однако ж несколько творений
Он из опалы исключил:
Певца Гяура и Жуана
Да с ним еще два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно
С его безнравственной душой,
Себялюбивой и сухой,
Мечтанью преданной безмерно,
С его озлобленным умом,
Кипящим в действии пустом.

XXIII

Хранили многие страницы
Отметку резкую ногтей;
Глаза внимательной девицы
Устремлены на них живей.
Татьяна видит с трепетаньем,
Какою мыслью, замечаньем
Бывал Онегин поражен,
В чем молча соглашался он.
На их полях она встречает
Черты его карандаша.
Везде Онегина душа
Себя невольно выражает
То кратким словом, то крестом,
То вопросительным крючком.

XXIV

И начинает понемногу
Моя Татьяна понимать
Теперь яснее — слава богу —
Того, по ком она вздыхать
Осуждена судьбою властной:
Чудак печальный и опасный,
Созданье ада иль небес,
Сей ангел, сей надменный бес,
Что ж он? Ужели подражанье,
Ничтожный призрак, иль еще
Москвич в Гарольдовом плаще,
Чужих причуд истолкованье,
Слов модных полный лексикон?..
Уж не пародия ли он?

XXV

Ужель загадку разрешила?
Ужели слово найдено?
Часы бегут; она забыла,
Что дома ждут ее давно,
Где собралися два соседа
И где об ней идет беседа.
— Как быть? Татьяна не дитя,—
Старушка молвила кряхтя.—
Ведь Оленька ее моложе.
Пристроить девушку, ей-ей,
Пора; а что мне делать с ней?
Всем наотрез одно и то же:
Нейду. И все грустит она,
Да бродит по лесам одна.

XXVI

«Не влюблена ль она?» — В кого же?
Буянов сватался: отказ.
Ивану Петушкову — тоже.
Гусар Пыхтин гостил у нас;
Уж как он Танею прельщался,
Как мелким бесом рассыпался!
Я думала: пойдет авось;
Куда! и снова дело врозь.
«Что ж, матушка? за чем же стало?
В Москву, на ярманку невест!
Там, слышно, много праздных мест».
— Ох, мой отец! доходу мало.—
«Довольно для одной зимы,
Не то уж дам хоть я взаймы».

XXVII

Старушка очень полюбила
Совет разумный и благой;
Сочлась — и тут же положила
В Москву отправиться зимой.
И Таня слышит новость эту.
На суд взыскательному свету
Представить ясные черты
Провинциальной простоты,
И запоздалые наряды,
И запоздалый склад речей;
Московских франтов и цирцей
Привлечь насмешливые взгляды!..
О страх! нет, лучше и верней
В глуши лесов остаться ей.

XXVIII

Вставая с первыми лучами,
Теперь она в поля спешит
И, умиленными очами
Их озирая, говорит:
«Простите, мирные долины,
И вы, знакомых гор вершины,
И вы, знакомые леса;
Прости, небесная краса,
Прости, веселая природа;
Меняю милый, тихий свет
На шум блистательных сует...
Прости ж и ты, моя свобода!
Куда, зачем стремлюся я?
Что мне сулит судьба моя?»

XXIX

Ее прогулки длятся доле.
Теперь то холмик, то ручей
Остановляют поневоле
Татьяну прелестью своей.
Она, как с давними друзьями,
С своими рощами, лугами
Еще беседовать спешит.
Но лето быстрое летит.
Настала осень золотая.
Природа трепетна, бледна,
Как жертва, пышно убрана...
Вот север, тучи нагоняя,
Дохнул, завыл — и вот сама
Идет волшебница зима.

XXX

Пришла, рассыпалась; клоками
Повисла на суках дубов;
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов;
Брега с недвижною рекою
Сравняла пухлой пеленою;
Блеснул мороз. И рады мы
Проказам матушки зимы.
Не радо ей лишь сердце Тани.
Нейдет она зиму встречать,
Морозной пылью подышать
И первым снегом с кровли бани
Умыть лицо, плеча и грудь:
Татьяне страшен зимний путь.

XXXI

Отъезда день давно просрочен,
Проходит и последний срок.
Осмотрен, вновь обит, упрочен
Забвенью брошенный возок.
Обоз обычный, три кибитки
Везут домашние пожитки,
Кастрюльки, стулья, сундуки,
Варенье в банках, тюфяки,
Перины, клетки с петухами,
Горшки, тазы et cetera,
Ну, много всякого добра.
И вот в избе между слугами
Поднялся шум, прощальный плач:
Ведут на двор осьмнадцать кляч,

XXXII

В возок боярский их впрягают,
Готовят завтрак повара,
Горой кибитки нагружают,
Бранятся бабы, кучера.
На кляче тощей и косматой
Сидит форейтор бородатый,
Сбежалась челядь у ворот
Прощаться с барами. И вот
Уселись, и возок почтенный,
Скользя, ползет за ворота.
«Простите, мирные места!
Прости, приют уединенный!
Увижу ль вас?..» И слез ручей
У Тани льется из очей.

XXXIII

Когда благому просвещение
Отдвинем более границ,
Со временем (по расчисленью
Философических таблиц,
Лет чрез пятьсот) дороги, верно,
У нас изменятся безмерно:
Шоссе Россию здесь и тут,
Соединив, пересекут.
Мосты чугунные чрез воды
Шагнут широкою дугой,
Раздвинем горы, под водой
Пророем дерзостные своды,
И заведет крещеный мир
На каждой станции трактир.

XXXIV

Теперь у нас дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.

XXXV

Зато зимы порой холодной
Езда приятна и легка.
Как стих без мысли в песне модной,
Дорога зимняя гладка.
Автомедоны наши бойки,
Неутомимы наши тройки,
И версты, теша праздный взор,
В глазах мелькают, как забор.
К несчастью, Ларина тащилась,
Боясь прогонов дорогих,
Не на почтовых, на своих,
И наша дева насладилась
Дорожной скукою вполне:
Семь суток ехали оне.

XXXVI

Но вот уж близко. Перед ними
Уж белокаменной Москвы,
Как жар, крестами золотыми
Горят старинные главы.
Ах, братцы! как я был доволен,
Когда церквей и колоколен,
Садов, чертогов полукруг
Открылся предо мною вдруг!
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва... как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!

XXXVII

Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.

XXXVIII

Прощай, свидетель падшей славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют: вот уж по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.

XXXIX, XL

В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья в переулке
Возок пред домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках, в изорванном кафтане,
С чулком в руке, седой калмык.
Встречает их в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с плачем обнялись,
И восклицанья полились.

XLI

— Княжна, mon ange! —
«Pachette!» — Алина!
«Кто б мог подумать? Как давно!
Надолго ль? Милая! Кузина!
Садись — как это мудрено!
Ей-богу, сцена из романа...»
—— А это дочь моя, Татьяна.—
«Ах, Таня! подойди ко мне —
Как будто брежу я во сне...
Кузина, помнишь Грандисона?»
— Как, Грандисон?.. а, Грандисон!
Да, помню, помню. Где же он? —
«В Москве, живет у Симеона;
Меня в сочельник навестил;
Недавно сына он женил.

XLII

А тот... но после всё расскажем,
Не правда ль? Всей ее родне
Мы Таню завтра же покажем.
Жаль, разъезжать нет мочи мне;
Едва, едва таскаю ноги.
Но вы замучены с дороги;
Пойдемте вместе отдохнуть...
Ох, силы нет... устала грудь...
Мне тяжела теперь и радость,
Не только грусть... душа моя,
Уж никуда не годна я...
Под старость жизнь такая гадость...»
И тут, совсем утомлена,
В слезах раскашлялась она.

XLIII

Больной и ласки и веселье
Татьяну трогают; но ей
Нехорошо на новоселье,
Привыкшей к горнице своей.
Под занавескою шелковой
Не спится ей в постеле новой,
И ранний звон колоколов,
Предтеча утренних трудов,
Ее с постели подымает.
Садится Таня у окна.
Редеет сумрак; но она
Своих полей не различает:
Пред нею незнакомый двор,
Конюшня, кухня и забор.

XLIV

И вот: по родственным обедам
Развозят Таню каждый день
Представить бабушкам и дедам
Ее рассеянную лень.
Родне, прибывшей издалеча,
Повсюду ласковая встреча,
И восклицанья, и хлеб-соль.
«Как Таня выросла! Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила!»
И хором бабушки твердят:
«Как наши годы-то летят!»

XLV

Но в них не видно перемены;
Всё в них на старый образец:
У тетушки княжны Елены
Все тот же тюлевый чепец;
Все белится Лукерья Львовна,
Все то же лжет Любовь Петровна,
Иван Петрович так же глуп,
Семен Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Все тот же друг мосьё Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж;
А он, все клуба член исправный,
Все так же смирен, так же глух
И так же ест и пьет за двух.

XLVI

Их дочки Таню обнимают.
Младые грации Москвы
Сначала молча озирают
Татьяну с ног до головы;
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной;
Потом, покорствуя природе,
Дружатся с ней, к себе ведут,
Целуют, нежно руки жмут,
Взбивают кудри ей по моде
И поверяют нараспев
Сердечны тайны, тайны дев,

XLVII

Чужие и свои победы,
Надежды, шалости, мечты.
Текут невинные беседы
С прикрасой легкой клеветы.
Потом, в отплату лепетанья,
Ее сердечного признанья
Умильно требуют оне.
Но Таня, точно как во сне,
Их речи слышит без участья,
Не понимает ничего,
И тайну сердца своего,
Заветный клад и слез и счастья,
Хранит безмолвно между том
И им не делится ни с кем.

XLVIII

Татьяна вслушаться желает
В беседы, в общий разговор;
Но всех в гостиной занимает
Такой бессвязный, пошлый вздор;
Все в них так бледно, равнодушно;
Они клевещут даже скучно;
В бесплодной сухости речей,
Расспросов, сплетен и вестей
Не вспыхнет мысли в целы сутки,
Хоть невзначай, хоть наобум;
Не улыбнется томный ум,
Не дрогнет сердце, хоть для шутки.
И даже глупости смешной
В тебе не встретишь, свет пустой.

XLIX

Архивны юноши толпою
На Таню чопорно глядят
И про нее между собою
Неблагосклонно говорят.
Один какой-то шут печальный
Ее находит идеальной
И, прислонившись у дверей,
Элегию готовит ей.
У скучной тетки Таню встретя,
К ней как-то Вяземский подсел
И душу ей занять успел.
И, близ него ее заметя,
Об ней, поправя свой парик,
Осведомляется старик.

L

Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь одной
Дивится зритель молодой
(Что было также в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных рядов.

LI

Ее привозят и в Собранье.
Там теснота, волненье, жар,
Музыки грохот, свеч блистанье,
Мельканье, вихорь быстрых пар,
Красавиц легкие уборы,
Людьми пестреющие хоры,
Невест обширный полукруг,
Всё чувства поражает вдруг.
Здесь кажут франты записные
Свое нахальство, свой жилет
И невнимательный лорнет.
Сюда гусары отпускные
Спешат явиться, прогреметь,
Блеснуть, пленить и улететь.

LII

У ночи много звезд прелестных,
Красавиц много на Москве.
Но ярче всех подруг небесных
Луна в воздушной синеве.
Но та, которую не смею
Тревожить лирою моею,
Как величавая луна,
Средь жен и дев блестит одна.
С какою гордостью небесной
Земли касается она!
Как негой грудь ее полна!
Как томен взор ее чудесный!..
Но полно, полно; перестань:
Ты заплатил безумству дань.

LIII

Шум, хохот, беготня, поклоны,
Галоп, мазурка, вальс... Меж тем,
Между двух теток у колонны,
Не замечаема никем,
Татьяна смотрит и не видит,
Волненье света ненавидит;
Ей душно здесь... она мечтой
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам,
В уединенный уголок,
Где льется светлый ручеек,
К своим цветам, к своим романам
И в сумрак липовых аллей,
Туда, где он являлся ей.

LIV

Так мысль ее далече бродит:
Забыт и свет и шумный бал,
А глаз меж тем с нее не сводит
Какой-то важный генерал.
Друг другу тетушки мигнули
И локтем Таню враз толкнули,
И каждая шепнула ей:
— Взгляни налево поскорей.—
«Налево? где? что там такое?»
— Ну, чтобы ни было, гляди...
В той кучке, видишь? впереди,
Там, где еще в мундирах двое...
Вот отошел... вот боком стал...—
«Кто? толстый этот генерал?»

LV

Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою
И в сторону свой путь направим,
Чтоб не забыть, о ком пою...
Да кстати, здесь о том два слова:
Пою приятеля младого
И множество его причуд.
Благослови мой долгий труд,
О ты, эпическая муза!
И, верный посох мне вручив,
Не дай блуждать мне вкось и вкрив.
Довольно. С плеч долой обуза!
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.

Chapter I
Chapter II
Chapter III
Chapter IV
Chapter V
Chapter VI
Chapter VII
Chapter VIII

CHAPTER SEVEN

О Moscow, Russia's favourite daughter,
Say, where your equal shall we find?

Dmitriev

How native Moscow fail to love?

Baratinsky

Maligning Moscow! So you 've seen the world!
Where's better, then?
Where you are not installed.

Griboyedov

I

By sunny rays of springtime driven
From hills around, already the snow
In turbid streams the ice has riven,
And flooded all the meadow-land so.
And nature's smile is clear and warming,
Through slumber greets the year's new morning;
The skies are growing sparkling blue,
And still transparent, the forests too
As if with finest fluff are greening.
The bees fly from their waxen cells
To gather the tribute of the dells.
The drying vales with flowers are teeming;
The herds are lowing, the nightingale
Is heard in the silent nocturnal dale.

II

How sad for me is your visitation,
О spring, О spring, the time for love!
And what a languid agitation
Moves in my soul, and in my blood!
Under what a tender emotional pressure
I luxuriate, and take my pleasure,
In the springtime breeze which fans my brow,
On the bosom of country quiet now!
Or am I estranged from pleasure and freedom,
And all which enlivens, and makes glad,
And all which shines, and exults like mad,
Does it bring but weariness and boredom
Upon my cold and long-dead soul,
To which all that seems darkness whole?

III

Or not rejoicing in this returning
Of leaves which in the autumn died,
Do we recall that loss with yearning,
Noting new noise in branches wide;
Or do we, with nature reanimated
Compare in thought, so agitated,
The fading of our years of life
Which we are unable to revive?
Perhaps in thought to us comes winging,
Among our other poetic dreams,
Another spring, long past it seems,
Which to our trembling heart is bringing
A dream of a distant southern strand,
Of wonderful nights, the moon so grand...

IV

Well, here's the time, my kindly loafers,
My Epicureans, so wise as a rule,
All you indifferent lucky jokers,
You fledglings of the Lyovshin school,
All simple Priams of the country,
You sensitive ladies of the gentry,
The spring to the country calls you all,
This time of warmth, and flowers, and toil,
This time for walks in woods inspiring,
And tempting nights 'neath the sickle moon.
To the fields, my friends! Come soon, come soon!
In your carriages heavily-laden tiring,
By post-chaise, or at slower rates
Drag here, from the distant city gates.

V

And you, my reader, kind and generous,
In your imported carriage, say,
Leave far behind the city onerous,
Where in the winter you lived so gay,
And with my Muse, self-dispositioned,
To the oak-woods rustling let's go and listen,
Near by some nameless little stream,
In the country where my friend Eugene,
That hermit idle and dejected
Still lived in winter, not long ago,
Not far from young Tatyana, you know,
My charming dreamer, whom he rejected.
He now no longer lives in that place
Where he has left such a sorry trace.

VI

Among the hills in their wide half-circle
Let's seek the spot where a winding stream
By a verdant meadow runs and gurgles.
To the river, through a thicket of lime.
There the nightingale, the spring's great lover,
Sings all night through under briar-rose cover,
And the voice of the flowing fount is heard -
In two old pine-trees' sheltering shade
There will be seen a memorial grave-stone,
The inscription to the comer reads clear:
"Vladimir Lensky reposes here.
He died too soon, the death of a brave one:
Age - so many years. The date of decease.
О youthful poet, rest in peace!"

VII

Upon one pine-tree's prayerful branches,
At one time here an early breeze
Above the humble urn, as it dances,
Rocked someone's secret garland-wreath.
At one time, in their later leisure
Two maiden friends came here together,
And at the grave, by moonlight clear
Embraced, and silently shed a tear.
But now... the sad memorial quickly
Is quite forgotten. The usual track
Is lost. The branches garlands lack;
Alone, beneath them, grey and sickly,
The shepherd sings, as in times past,
And plaits his humble slippers of bast.

VIII, IX, Х

My poor young Lensky! Olga pining
Not long each day could weep anew.
Alas! the young bride-to-be stopped crying,
And to her sorrow was not true.
Another attracted her attention,
Another deflected her distraction,
With loving flatteries lulled her tears;
An Uhlan captured her, it appears,
An Uhlan on whom her soul just doted...
And see, at the altar with him now
She shyly 'neath the wedding-crown
Stands with bowed head, a bride devoted,
With flecks of fire in her downcast eyes,
With a slight smile "I do" replies.

XI

My poor young Lensky! Wherever he lingers
In the bounds of remote eternity,
Was he disturbed, that downcast singer,
By the fatal news of her treachery,
Or now above the Lethe slumbering
Is the poet, blessed by death benumbing,
No longer troubled by what may come,
Dees the world for him stay closed and dumb?
So friends! Indifferent oblivion
Beyond the grave awaits for us.
The voice of friend and foe, and love
Falls quiet... About the estate's division
The angry choir of heirs ill-bent
Starts up an indecent argument.

XII

And soon young Olga's voice resounding
In the Larin family silent fell.
The Uhlan was captive to fate which bound him
To ride with his troop, and she as well.
And with the bitter tear-drops starting,
The old dear from her daughter parting
Was barely alive, it would appear.
But Tanya - she could shed no tear,
Although a deathly pallor covered
Her serious, melancholy face.
When all went out to the parting place,
With farewell fuss the young pair smothered,
And stood round the coach, began to wave,
Tatyana saw them off quite grave.

ХIII

And long, as if through mist, thereafter
She gazed till their traces disappeared...
And now alone, alone was Tanya!
Alas! her partner of many years,
Her little pigeon, young and flighty,
Her bosom friend, her sister sprightly
Was carried away by fate afar,
Now parted for evermore from her.
Like an aimless ghost, alone she wandered,
And glanced at the empty garden round...
And nowhere, in nought relief she found.
And lacking easement, long she pondered,
And finally conquered by tears of pain -
She felt her heart just break in twain.

XIV

And in her loneliness most cruel
The passion within her stronger burned,
And of Onegin, after the duel,
Her heart spoke louder, though by him spurned.
She knew she would not see him after,
She must, of course, hate in him rather
The murderer of her brother-in-law:
The poet had perished... already she saw
That none remembered, and to another
His bride-to-be had given herself.
The memory of the poet melts
Like smoke in those blue skies above her.
For him two hearts, it may be, live
And grieve perhaps... But wherefore grieve?

XV

'Twas evening. Skies grew dim. The river
Flowed quietly. Here a beetle buzzed.
Already ring-dancers had scattered thither.
Already across the river there blazed
The fisherman's fire. On the open meadow
By the silvery moonlight and evening shadow,
Engrossed in thoughts and dreams her own,
Tatyana went walking long alone.
She walked and walked... Now here before her
From the hill she sees a gentleman's home,
A manor, a grove 'neath the hill's green dome,
And a garden by the shining water.
She looks - her heart, without her will,
Beats faster yet, and stronger still.

XVI

She thought, with doubts uneasy growing:
"Shall I go on, shall I go back?..
He is not here. They will not know me...
I'll see the house and grounds from this track..."
And now the hill Tatyana's leaving
And round about she looks, scarce breathing,
And full of doubts of every sort
She enters now the empty court...
Towards her dogs fly, barking, leaping,
And to her sudden frightened cry
Some lads from a courtyard hut nearby
Come running, shouting. Not without fighting
The youngsters drive the dogs off there,
And take the young lady under their care.

XVII

"May one see the house of your absent master?"
Tatyana asked them. Without demur
To Amsia they ran, each one the faster.
To get the keys of the house from her.
Amsia straightway made her appearance.
And opened for them the doors of the entrance,
And Tatyana entered the empty home
Where our hero till recently lived alone.
She looked all round: in the billiard parlour,
On the table lay the forgotten cue.
On the sofa's crumpled cushion too
Lay a riding whip. Tatyana went farmer:
"Here's the fire-place," then the old dame said,
"Where the master sat alone before bed.

XVIII

Here often dined with him in winter
Our neighbour Lensky, now deceased.
This way after me, if you'll kindly enter,
Here's the master's study, if you please.
Here's where he rested, took morning coffee,
And heard the reports the stewards offer,
And in the mornings some book he read...
The old master lived here., the one who's dead;
On Sundays, sometimes, for relaxation,
By this window, glasses on, as a rule
He allowed me to play him a game of Fool.
God send his kindly soul salvation,
And rest his bones, for what that's worth,
In the grave, in dear damp mother earth!"

XIX

Tatyana, touched to the heart, and voiceless,
On all around herself now gazed,
And all to her seemed simply priceless,
And all her languid spirits raised,
With some half-agonizing pleasure:
The table with reading lamp for leisure,
The heap of books, the bedstead too
Beneath the window, with bed-spread blue,
And the view outside in the moonlit darkness,
And that pale half-light in the room,
And Lord Byron's portrait, half-hid in gloom,
And the column with bust in cast-iron starkness,
With wide-brimmed hat, and frowning brow,
And arms clasped cross-wise before her now.

XX

Tatyana, like some bewitched beholder,
Stands long inside this modish cell,
But it grows late. The wind grows colder.
The valley's dark. The grove sleeps cell
Above the mist-bewreathed river,
The moon beyong the hill's a sliver:
For our young pilgrim now has come
The time, long, long ago, for home.
And Tanya, hiding her agitation,
But not without holding of her breath,
Starts off upon her homeward path.
But previously she begs permission
To visit the empty chateau anon,
To read some of the books alone.

XXI

Tatyana took leave of the old caretaker
Beyond the gates. At early mom
She made her appearance one day later,
At the house abandoned and forlorn.
And in the study's silent setting,
All else on earth awhile forgetting,
She found herself at last alone.
She wept awhile ere she was done.
Then she took up some book, half-heeding;
At first she couldn't read a page,
It seemed to her the choice was strange.
Then she became engrossed in reading,
And with her hungry soul astir,
A new world was revealed to her.

ХХП

Although we're conscious that Onegin
Threw over reading long ago,
Yet nonetheless a few creations
From such disgrace he saved, we know:
The singer of Giaour and Juan,
With him a few novels from the ruin,
Which reflected the spirit of the age,
And our contemporary at this stage
Depicted fairly well and truly,
With his relaxed, immortal soul,
Self-loving, dry, without a goal,
And given to lazy dreams unruly;
With his embittered, fruitless mind,
Seething with action, beating the wind.

XXIII

On many pages were engraven
The sharp impressions of his nail:
The attentive gaze of our young maiden
To eagerly note them could not fail.
And Tanya sees with trepidation
What thought, and what sharp observation
Surprised Qnegin, and made him heed,
And with what he silently agreed.
Upon the margins she detected
Some dashes by his pencil made,
And everywhere his soul displayed
Itself, unwittingly reflected -
Here with a cross, words short and sharp,
There with a curling question-mark.

XXIV

And little by little my Tatyana
Slowly begins to understand
More clearly now - to God hosanna! -
That one, who by fate's cold command,
She 'd been condemned to weep and sigh for,
A dangerous crank, not worth to cry for,
This creature from heaven, or from hell,
This angel or devil, who can tell
What is he? Is he as imitation
Of some poor spectre, or a hoax,
A Muscovite in Childe Harold's cloak,
Some foreign wonder's interpretation,
A lexicon full of modes maybe -
Is he not really a parody?

XXV

Has the riddle really been unravelled?
Has the word been really found for him?
She has forgotten - it's time she travelled,
They will be waiting for her to come in.
Two neighbours there hold a consultation,
And she's the topic of conversation:
"What's to do, then? Tanya is no child -"
The old one groans: "It drives me wild.
Of course, our Olga was the younger.
To find the elder a husband, ah me,
It's time! But what can I do, you see,
Point-blank she refuses. It's no wonder
I find no one. And still she grieves,
And roams alone mid the forest leaves."

XXVI

"Is she not in love?" "With whom then, neighbour?
Buyanov's proposal she turned down.
Likewise declined Petushkov's great favour,
Hussar Pikhtin stayed with us from town;
You could see that Tanya his fancy pleases -
Like a little devil he went to pieces!
I thought - it'll go, once she gets used -
Not on your life! Again refused!"
"Well then, why wait, if you're so eager?
To Moscow, the marriage-mart for brides!
They say there's room for them, besides!"
"Oh, my good sir! My income's meagre!"
"Enough for one winter, I'm quite sure.
If not, I'd make you a loan, what's more."

XXVII

The old dear men was touched, delighted
By such wise advice, and neighbourly care.
She counted up - straightaway decided
To go to Moscow. Spend winter there.
But Tanya takes the news not quietly:
For the judgment of opinioned society
To appear with features plain to see
Of their provincial simplicity.
And out-of-date provincial dresses,
And out-of-date in speech and stance,
To thus attract the mocking glance
Of Moscow dandies, and modem Circes!..
Oh, dreadful! No, a far better way
To remain in the backwoods any day.

XXVIII

Arising when dawn's first sunbeam dances,
To the waiting fields she hastens now.
And there, with touched and tender glances,
Looking around her, murmurs low:
"Farewell then, О you peaceful valleys,
And you familiar Mils and gulleys,
And you my well-known forests too,
Farewell to heaven's beautiful blue,
Farewell to you, gay nature's Eden;
I exchange this charming quiet light
For noise and fuss and glitter bright...
Farewell to you, my country freedom!
О where, О why do I haste away?
And what does fortune promise me, say?"

XXIX

Her country walks continue farther,
Now it's some hill, and now some stream
Which stops our melancholy Tatyana
By the charming beauty with which they gleam.
And she, as if with old companions,
With groves and meadows, her dominions,
Hastens again to speak likewise.
But swiftly summer fades and flies,
And soon begins the autumn golden.
And nature's trembling, pale, beflecked,
Like an offering festively bedecked...
And now the north, its snow-clouds rolling
Has breathed, then howled - now here she comes,
The sorceress winter, who everything numbs.

XXX

She comes, and snowy blobs she scatters,
And on the oak-tree branches spills;
And lies in carpets with wavy patterns
Among the fields, around the hills;
The sloping bank-sides of the river
She levels with a downy cover;
The hoar-frost gleams. And we give thanks
For Mother Winter's mischievous pranks.
But Tanya it displeases rather,
It does not suit her the snow to greet,
The frosty, powdery down to breathe,
And with the first snow from the bath-house
To wash, with face and breast besnowed.
Tatyana fears the wintry road.

XXXI

The travelling day has come already,
The last few hours are passing by.
The old farm-cart, forgot, unsteady,
Has been repaired, made firm and dry.
The usual string - three covered waggons -
Carry domestic barrels and flagons,
Saucepans and stools, and wooden chests,
Mattresses, jam-jars, and all the rest,
The feather-beds, and cocks in cages,
And jugs and bowls, et cetera,
Well many kinds of goods there are.
And now in the servants' hut there rages
An uproar of weeping from waiting-maids,
As the grooms lead out the eighteen jades.

XXXII

To covered sleds, in harness goaded.
The cook late breakfast just has made.
The kibitkas, mountains-high are loaded,
Old women the coachmen scold, upbraid.
On one nag, lean as a rake, amd shaggy,
The fore-rider sits with beard all raggy.
At the gates all the servants run up and bow,
And cry farewell to the ladies, and now
In the sled of honour they're already seated,
Which slips and slides to the gates at a trot.
"Farewell, my peaceful country spot!
Farewell, my shelter isolated!
Shall I see you again?. " And a stream of tears
From Tanya's trembling lashes appears.

XXXIII

When furthering blessed education,
We move the present boundaries more,
In time (according to calculation
On the philosophical table score,
About five hundred years) the laying
Of roads will improve beyond all saying.
The highways uniting Russia fair
Will cut it with crossings here and there,
And iron bridges o'er rivers and marshes
Will stride in wide enormous bows.
We'll move the mountains; where water flows
We'll bore beneath most daring arches,
And the christened world will establish then
At every station a decent inn.

XXXIV

At present our roads are a real vexation;
Old bridges fall into decay;
The bugs and fleas at the roadside station
Don't give you a moment's peace on the way;
We have no inns. In huts uncosy,
Hungry, but all the more imposing,
The current price-list hangs in sight,
And vainly teases your appetite,
While the village cyclops mends the fractures
By a smouldering fire, in springs and doors,
With a heavy Russian hammer cures
The light European manufactures,
Blessing the rats on every hand,
And the ditches of his fatherland.

XXXV

On the other hand, the winter's pleasant
And light for travelling on your way.
Like senseless lines in our songs at present,
The wintry road runs smooth and gay.
Our Automedons are smart and joyous,
And tireless are our Russian troikas,
And the mile-posts, soothing the empty glance
Flash past your eyes like a wooden fence.
But Larina's sled went at slower measure,
Fearing expensive haste on the road,
With no post-horses, their own, though slowed,
And our young lady had the pleasure
Of travelling's boredom to the full:
Seven days they dragged, and each one dull.

XXXVI

They're getting near. They see in masses
Already white-stoned Moscow lies.
Like embers, with their golden crosses
The ancient burning domes arise.
Ah, brothers! How happy I was for hours
When those cathedrals and belfry-towers,
That arc of gardens and mansions fine
Appeared before these eyes of mine!
How oft in my grievous separation,
In that poor wandering fate I knew,
О Moscow, have I thought of you!
О Moscow... how much in that appellation
For a Russian heart indeed is found!
How much we respond to that one sound!

XXXVII

See here, embraced by oak trees hoary,
Petrovsky Palace. With gloomy air
It prides itself on its recent glory.
Napoleon vainly waited there,
With latest good fortune inebriated
For Moscow, submissive and defeated,
To come with the ancient Kremlin's keys.
But my Moscow, no, she bowed no knees,
No bare-heed penitent to him hastened,
No feast-day made, no present she spared,
But a conflagration she prepared
For the conquering hero so impatient.
From here, with heavy thoughts engaged,
He watched the menacing flames which raged.

XXXVIII

Farewell, you witness of fame unsteady,
Petrovsky Palace. Don't stop, away,
Get on! The great gate pillars already
Gleam white. And now along Tverskoy
The sleds on the bumpy ruts go stringing,
Past bright-lit booths, and their old women,
Young lads, and shops, and lantern lights,
And palaces, gardens, and monastery sights,
Bucharese, and sledges, and vegetable patches,
And merchants, huts, and peasant men,
And boulevards, towers, and Cossacks then,
And chemist-shops, and shops of fashion,
And balconies, gates where lions lie,
And jackdaw flocks which round crosses fly.

XXXIX, XL

On this tiring excursion along the highway
They spent an hour or more, but wait!
Near St. Khariton's in a quiet by-way,
The string of sleighs now stops by a gate.
At last to their old aunt who's ailing
With consumption these four years, and failing,
They have, may God be thanked, arrived.
For them the doors are opened wide
By a grey Kalmuk, through glasses prying,
In a torn kaftan, with stocking in hand,
And in the drawing-room now they stand
Before the Princess, on the sofa lying.
The old dames, weeping, both embrace,
And with exclamations look face to face.

XLI

"Princess, mon ange!"
"Pachette!"* "Alina!" "My angel! *Pashenka! (Fr.)-сноска
"Well, who'd have thought it? How long ago!
Do you come for long? My dear! Kuzina!
Sit down - well, what a surprise, you know!
Dear God, like a scene from a novel, rather..."
"And this is my daughter here, Tatyana."
"Ah, Tanya! come closer my dear to me;
It seems as if all in dreams I see...
Do you remember Grandison, cousin?"
"Which Grandison? - Oh, Grandison!
Of course, of course. But where's he gone?"
"He's here in Moscow, by St. Simeon's lodging,
He called before Christmas Eve was done -
Not long ago married off his son.

XLII

But he... well, we'll tell everything later,
Shall we not? But to all her relatives here
Tomorrow we'll introduce your daughter.
It's a pity I can't go with you, dear.
I drag my legs now barely, barely.
But you are tired from the journey, surely,
Let's go together awhile and rest...
Ah, no strength left... and pain in my chest...
And even joy now seems a burden,
Not only sorrow, you know, my dear..."
I'm fit for nothing much, I fear...
In our old age life's simply murder..."
And here, exhausted, with cheeks aflame,
She began to cough, till the tear-drops came.

XLIII

The sick one's merriment, and caresses
Touch Tanya deeply, but she finds
The new house here her soul distresses;
She's used to the room she's left behind.
Beneath the heavy silken curtains
In her new bed her sleep's uncertain,
And the early pealing of the bells,
Which coming morning toil foretells,
Makes her the canopied bed relinquish.
She sits by the window patiently.
The dark thins out, dawn breaks, but she
Her fields and trees can not distinguish;
Before her a courtyard stands unknown,
Stables, kitchen, and fence alone.

XLIV

And see - at dinners the family gathers,
And Tanya goes travelling every day,
To meet her grandmothers and grandfathers,
Which drives all idleness away!
And distant relatives come for meetings,
And everywhere such kindly greetings,
And welcomes and exclamations flow!
"How Tanya's grown! Was it long ago
I stood as god-mother at your christening?"
"And I just dandled you, it appears!"
"And I just pulled your mischievous ears!"
"And I just gave you a gingerbread glistening!'1
And with one voice the grandmas say:
"Ah, how our years have flown away!"

XLV

But they all showed unchanged demeanour,
All carried on the same old way:
Her auntie, old Princess Elena
Still wears the same tulle cap today.
Still powdered and rouged - Lukeria Lvovna,
Still telling lies - Lyubov Petrovna,
Ivan Petrovich is still as green,
Semyon Petrovich is still as mean,
And Pelageya Nikolavna
Is still the friend of a French monsieur,
With that same husband and Pom, what's more,
And he's the same regular club-man taverner,
Still as quiet, still deaf, and loves to stuff,
For two still eats and drinks enough.

XLVI

Their daughters all embraced Tatyana.
The youthful Moscow graces mute
At first in most attentive manner
Looked her all over from head to foot,
And something strange in her detected,
Provincial, and for them affected,
And somewhat pale, they thought, too slim,
But nevertheless quite a pretty thing.
And later, submitting to nature's pattern,
Made friends with her, asked her to tea,
Squeezed her hand, and kissed her tenderly.
And dressed her curls in modish fashion,
And then confided, in singing voice,
Their heart's deep secret, their secret choice.

XLVII

They told of their own and others' victories,
Their hopes, their doubts, their dearest dreams,
They spoke at length of innocent trickeries,
With a tinge of slander, so it seems.
And then, in payment for their chatter,
They humble demanded in this matter
Confession of what at heart she keeps.
But Tanya, exactly as though she sleeps,
Receives their talk as though mere madness,
And doesn't share it, nor understand.
Her secret heart, on the other hand,
Her cherished treasure of tears and gladness,
Preserves in silence, as if struck dumb,
And doesn't share it with anyone.

XLVIII

For discussion and general conversation
Tatyana's ready and willing enough,
But in the drawing-room's agitation
All are engrossed in senseless stuff.
And all's so pallid, indifferent, goring,
And even their scandal-mongering's boring,
And in their fruitless, dried-up views,
Inquiries, gossip, and latest news,
The live-long day not one thought sparkling,
Not even at random, even by chance.
The tired-out mind doesn't smile nor dance.
No heart is shaken, even by larking.
Even simple foolishness, funny and sweet,
In high society one can't meet.

XLIX

The Archive youths, in goodly numbers
At Tanya stiffly and primly glance,
And speaking of her among the others
Unfavourable comments make, perchance.
One sorry joker, an idiot really,
Finds mat she suits his taste ideally,
And bowing before her at the door
Prepares her an elegy, what's more.
At her boring aunt's, Tatyana meeting,
The poet Vyazemsky sat down,
And managed to talk with her alone,
And near him, watching with glances fleeting,
An elderly gent his wig put straight,
And enquired about her with interest great.

L

But where Melpomene's stormy raving
Re-echoes in howls drawn-out and loud,
Where, with her tinsel gown a-waving.
She stands before indifferent crowds,
Where Thalia lies quietly sleeping,
The friendly splash of claps unheeding,
Where only Terpsichore's wondrous ways
The young spectator can amaze,
(As also happened in earlier ages,
In your time and in mine, dear friend),
There did not turn towards Tanya then
The jealous lorgnettes of haughty ladies.
Not the glasses of modish experts all,
From the boxes, or the front-line stall.

LI

They took her to a Nobles' Club gathering.
There was a crush, and fuss, and heat.
The rumble of music, candles dazzling,
The whirlwind flash of couples' feet;
The beauties in light evening dresses,
The people in their motley masses,
Perspective bride's half-circle wide -
By all one's feelings are surprised.
And here the dandies in model fashion
Show off their waistcoats, and their cheek,
And gold lorgnettes, which rarely peek.
And here Hussars, on their vacation,
Hasten on show, to jingle, to play,
To shine, to capture, and fly away.

LII

The night has many stars enchanting.
And Moscow has its beauties too.
But brighter than heavenly dames entrancing,
The moon shines in ethereal blue.
But she, whom I have not the daring
To trouble with my lyre despairing.
She, like the mild, majestic moon
Shines too, mid maids and dames alone!
And with what high and heavenly haughteur
To earth she shows herself, so bright,
How full her breast with sheer delight!
How languorous are her looks which falter...
But stop, but stop! The point is made,
To folly your tribute you have paid.

LIII

What noise and laughter, bowing and bustling,
Gallop, mazurka, waltz… Meanwhile
Between two aunts, by a column resting,
Not noticed by anybody, no smile,
Tatyana looks on without animation.
She hates high society's agitation;
There's no air here... and in her dreams
Back to the fields again she streams,
To the country, to the humble peasant,
To their isolated spot she goes,
Where bright and lucid the streamlet flows;
To her flowers beloved, her novels pleasant,
To the twilight avenue of lime
Where he appeared to her that time.

LIV

And thus her thoughts so far went wandering,
Forgotten the crowd, and the noisy ball;
While some pompous general stood by pondering.
Couldn't take his eyes off her at all.
The aunties winked, one at the other,
And elbowed Tanya, but under cover,
And each one whispered in her ear:
"Take a look there, on your left, my dear!"
"On the left. What's there? What's all the trouble?"
"Never mind! Don't ask, just look instead.
In that small group, you see, ahead.
There, where still stands that uniformed couple...
There... off he goes... to the side... Don't stare!.."
"Who, then? That fat old general there?"

LV

But here let's offer congratulations
To Tanya on her conquest clear,
Then from that road make deviations,
And not forget my hero dear...
Yes, by the way, two words, have patience -
I sing about my young acquaintance,
About my friend and his many foils.
I pray you, bless my lengthy toils,
О epic Muse, grant me this guerdon,
That having bestowed a trusty staff,
You'll let me not stray from the narrow path.
Enough! Let my shoulders shed their burden!
To classicism I have paid my debt:
Though late, I've made a beginning yet.

(Translated by Walter May)