Глава I
Глава II
Глава III
Глава IV
Глава V
Глава VI
Глава VII
Глава VIII

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Elle etait fille, elle etait amoureuse.

Malfilatre

I

«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных.— «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало.— «Не могу понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор...»

II

— Я тут еще беды не вижу.
«Да скука, вот беда, мой друг».
— Я модный свет ваш ненавижу;
Милее мне домашний круг,
Где я могу...— «Опять эклога!
Да полно, милый, ради бога.
Ну что ж? ты едешь: очень жаль.
Ах, слушай, Ленский; да нельзя ль
Увидеть мне Филлиду эту,
Предмет и мыслей, и пера,
И слез, и рифм et cetera?..
Представь меня».— Ты шутишь.— «Нету».
— Я рад.— «Когда же?» — Хоть сейчас.
Они с охотой примут нас.

III

Поедем.—
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой.
………………………………
………………………………
………………………………

IV

Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь подслушаем украдкой
Героев наших разговор:
— Ну что ж, Онегин? ты зеваешь.—
«Привычка, Ленский».— Но скучаешь
Ты как-то больше.— «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.

V

Скажи: которая Татьяна?»
— Да та, которая, грустна
И молчалива, как Светлана,
Вошла и села у окна.—
«Неужто ты влюблен в меньшую?»
— А что? — «Я выбрал бы другую,
Когда б я был, как ты, поэт.
В чертах у Ольги жизни нет.
Точь-в-точь в Вандиковой Мадоне:
Кругла, красна лицом она,
Как эта глупая луна
На этом глупом небосклоне».
Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал.

VI

Меж тем Онегина явленье
У Лариных произвело
На всех большое впечатленье
И всех соседей развлекло.
Пошла догадка за догадкой.
Все стали толковать украдкой,
Шутить, судить не без греха,
Татьяне прочить жениха;
Иные даже утверждали,
Что свадьба слажена совсем,
Но остановлена затем,
Что модных колец не достали.
О свадьбе Ленского давно
У них уж было решено.

VII

Татьяна слушала с досадой
Такие сплетни; но тайком
С неизъяснимою отрадой
Невольно думала о том;
И в сердце дума заронилась;
Пора пришла, она влюбилась.
Так в землю падшее зерно
Весны огнем оживлено.
Давно ее воображенье,
Сгорая негой и тоской,
Алкало пищи роковой;
Давно сердечное томленье
Теснило ей младую грудь;
Душа ждала... кого-нибудь,

VIII

И дождалась... Открылись очи;
Она сказала: это он!
Увы! теперь и дни и ночи,
И жаркий одинокий сон,
Все полно им; все деве милой
Без умолку волшебной силой
Твердит о нем. Докучны ей
И звуки ласковых речей,
И взор заботливой прислуги.
В уныние погружена,
Гостей не слушает она
И проклинает их досуги,
Их неожиданный приезд
И продолжительный присест.

IX

Теперь с каким она вниманьем
Читает сладостный роман,
С каким живым очарованьем
Пьет обольстительный обман!
Счастливой силою мечтанья
Одушевленные созданья,
Любовник Юлии Вольмар,
Малек-Адель и де Линар,
И Вертер, мученик мятежный,
И бесподобный Грандисон,
Который нам наводит сон,—
Все для мечтательницы нежной
В единый образ облеклись,
В одном Онегине слились.

X

Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов
Одна с опасной книгой бродит,
Она в ней ищет и находит
Свой тайный жар, свои мечты,
Плоды сердечной полноты,
Вздыхает и, себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвенье шепчет наизусть
Письмо для милого героя...
Но наш герой, кто б ни был он,
Уж верно был не Грандисон.

XI

Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.

XII

А нынче все умы в тумане,
Мораль на нас наводит сон,
Порок любезен — и в романе,
И там уж торжествует он.
Британской музы небылицы
Тревожат сон отроковицы,
И стал теперь ее кумир
Или задумчивый Вампир,
Или Мельмот, бродяга мрачный,
Иль Вечный жид, или Корсар,
Или таинственный Сбогар.
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в унылый романтизм
И безнадежный эгоизм.

XIII

Друзья мои, что ж толку в этом?
Быть может, волею небес,
Я перестану быть поэтом,
В меня вселится новый бес,
И, Фебовы презрев угрозы,
Унижусь до смиренной прозы;
Тогда роман на старый лад
Займет веселый мой закат.
Не муки тайные злодейства
Я грозно в нем изображу,
Но просто вам перескажу
Преданья русского семейства,
Любви пленительные сны
Да нравы нашей старины.

XIV

Перескажу простые речи
Отца иль дяди-старика,
Детей условленные встречи
У старых лип, у ручейка;
Несчастной ревности мученья,
Разлуку, слезы примиренья,
Поссорю вновь, и наконец
Я поведу их под венец...
Я вспомню речи неги страстной,
Слова тоскующей любви,
Которые в минувши дни
У ног любовницы прекрасной
Мне приходили на язык,
От коих я теперь отвык.

XV

Татьяна, милая Татьяна!
С тобой теперь я слезы лью;
Ты в руки модного тирана
Уж отдала судьбу свою.
Погибнешь, милая; но прежде
Ты в ослепительной надежде
Блаженство темное зовешь,
Ты негу жизни узнаешь,
Ты пьешь волшебный яд желаний,
Тебя преследуют мечты:
Везде воображаешь ты
Приюты счастливых свиданий;
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой.

XVI

Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах...
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте не спит
И тихо с няней говорит:

XVII

«Не спится, няня: здесь так душно!
Открой окно да сядь ко мне».
— Что, Таня, что с тобой? —
«Мне скучно,
Поговорим о старине».
— О чем же, Таня? Я, бывало,
Хранила в памяти не мало
Старинных былей, небылиц
Про злых духов и про девиц;
А нынче все мне темно, Таня:
Что знала, то забыла. Да,
Пришла худая череда!
Зашибло... — «Расскажи мне, няня,
Про ваши старые года:
Была ты влюблена тогда?»

XVIII

— И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь;
А то бы согнала со света
Меня покойница свекровь. —
«Да как же ты венчалась, няня?»
— Так, видно, бог велел. Мой Ваня
—Моложе был меня, мой свет,
А было мне тринадцать лет.
Недели две ходила сваха
К моей родне, и наконец
Благословил меня отец.
Я горько плакала со страха,
Мне с плачем косу расплели
Да с пеньем в церковь повели.

XIX

И вот ввели в семью чужую...
Да ты не слушаешь меня...—
«Ах, няня, няня, я тоскую,
Мне тошно, милая моя:
Я плакать, я рыдать готова!..»
— Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси...
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь... — «Я не больна:
Я... знаешь, няня... влюблена».
— Дитя мое, господь с тобою! —
И няня девушку с мольбой
Крестила дряхлою рукой.

XX

«Я влюблена»,— шептала снова
Старушке с горестью она.
— Сердечный друг, ты нездорова.
«Оставь меня: я влюблена».
И между тем луна сияла
И томным светом озаряла
Татьяны бледные красы,
И распущенные власы,
И капли слез, и на скамейке
Пред героиней молодой,
С платком на голове седой,
Старушку в длинной телогрейке;
И все дремало в тишине
При вдохновительной луне.

XXI

И сердцем далеко носилась
Татьяна, смотря на луну...
Вдруг мысль в уме ее родилась...
«Поди, оставь меня одну.
Дай, няня, мне перо, бумагу,
Да стол подвинь; я скоро лягу;
Прости». И вот она одна.
Все тихо. Светит ей луна.
Облокотясь, Татьяна пишет,
И все Евгений на уме,
И в необдуманном письме
Любовь невинной девы дышит.
Письмо готово, сложено...
Татьяна! для кого ж оно?

XXII

Я знал красавиц недоступных,
Холодных, чистых, как зима,
Неумолимых, неподкупных,
Непостижимых для ума;
Дивился я их спеси модной,
Их добродетели природной,
И, признаюсь, от них бежал,
И, мнится, с ужасом читал
Над их бровями надпись ада:
Оставь надежду навсегда.
Внушать любовь для них беда,
Пугать людей для них отрада.
Быть может, на брегах Невы
Подобных дам видали вы.

XXIII

Среди поклонников послушных
Других причудниц я видал,
Самолюбиво равнодушных
Для вздохов страстных и похвал.
И что ж нашел я с изумленьем?
Они, суровым поведеньем
Пугая робкую любовь,
Ее привлечь умели вновь
По крайней мере сожаленьем,
По крайней мере звук речей
Казался иногда нежней,
И с легковерным ослепленьем
Опять любовник молодой
Бежал за милой суетой.

XXIV

За что ж виновнее Татьяна?
За то ль, что в милой простоте
Она не ведает обмана
И верит избранной мечте?
За то ль, что любит без искусства,
Послушная влеченью чувства,
Что так доверчива она,
Что от небес одарена
Воображением мятежным,
Умом и волею живой,
И своенравной головой,
И сердцем пламенным и нежным?
Ужели не простите ей
Вы легкомыслия страстей?

XXV

Кокетка судит хладнокровно,
Татьяна любит не шутя
И предается безусловно
Любви, как милое дитя.
Не говорит она: отложим —
Любви мы цену тем умножим,
Вернее в сети заведем;
Сперва тщеславие кольнем
Надеждой, там недоуменьем
Измучим сердце, а потом
Ревнивым оживим огнем;
А то, скучая наслажденьем,
Невольник хитрый из оков
Всечасно вырваться готов.

XXVI

Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала
И выражалася с трудом
На языке своем родном,
Итак, писала по-французски...
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш язык
К почтовой прозе не привык.

XXVII

Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским языком
Владея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах язык чужой
Не обратился ли в родной?

XXVIII

Не дай мне бог сойтись на бале
Иль при разъезде на крыльце
С семинаристом в желтой шале
Иль с академиком в чепце!
Как уст румяных без улыбки,
Без грамматической ошибки
Я русской речи не люблю.
Быть может, на беду мою,-
Красавиц новых поколенье,
Журналов вняв молящий глас,
К грамматике приучит нас;
Стихи введут в употребленье;
Но я... какое дело мне?
Я верен буду старине.

XXIX

Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ёй-ей
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не в моде в наши дни.

XXX

Певец Пиров и грусти томной,
Когда б еще ты был со мной,
Я стал бы просьбою нескромной
Тебя тревожить, милый мой:
Чтоб на волшебные напевы
Переложил ты страстной девы
Иноплеменные слова.
Где ты? приди: свои права
Передаю тебе с поклоном...
Но посреди печальных скал,
Отвыкнув сердцем от похвал,
Один, под финским небосклоном,
Он бродит, и душа его
Не слышит горя моего.

XXXI

Письмо Татьяны предо мною;
Его я свято берегу,
Читаю с тайною тоскою
И начитаться не могу.
Кто ей внушал и эту нежность,
И слов любезную небрежность?
Кто ей внушал умильный вздор,
Безумный сердца разговор,
И увлекательный и вредный?
Я не могу понять. Но вот
Неполный, слабый перевод,
С живой картины список бледный
Или разыгранный Фрейшиц
Перстами робких учениц:

ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ К ОНЕГИНУ

Я к вам пишу — чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь, я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Но вы, к моей несчастной доле
Хоть каплю жалости храня,
Вы не оставите меня.
Сначала я молчать хотела;
Поверьте: моего стыда
Вы не узнали б никогда,
Когда б надежду я имела
Хоть редко, хоть в неделю раз
В деревне нашей видеть вас,
Чтоб только слышать ваши речи,
Вам слово молвить, и потом
Все думать, думать об одном
И день и ночь до новой встречи.
Но, говорят, вы нелюдим;
В глуши, в деревне все вам скучно,
А мы... ничем мы не блестим,
Хоть вам и рады простодушно.

Зачем вы посетили нас?
В глуши забытого селенья
Я никогда не знала б вас,
Не знала б горького мученья.
Души неопытной волненья
Смирив со временем (как знать?),
По сердцу я нашла бы друга,
Была бы верная супруга
И добродетельная мать.

Другой!.. Нет, никому на свете
Не отдала бы сердца я!
То в вышнем суждено совете...
То воля неба: я твоя;
Вся жизнь моя была залогом
Свиданья верного с тобой;
Я знаю, ты мне послан богом,
До гроба ты хранитель мой...
Ты в сновиденьях мне являлся
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно... нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!
Не правда ль? я тебя слыхала:
Ты говорил со мной в тиши,
Когда я бедным помогала
Или молитвой услаждала
Тоску волнуемой души?
И в это самое мгновенье,
Не ты ли, милое виденье,
В прозрачной темноте мелькнул, '
Приникнул тихо к изголовью?
Не ты ль, с отрадой и любовью,
Слова надежды мне шепнул?
Кто ты, мой ангел ли хранитель,
Или коварный искуситель:
Мои сомненья разреши.
Быть может, это все пустое,
Обман неопытной души!
И суждено совсем иное...
Но так и быть! Судьбу мою
Отныне я тебе вручаю,
Перед тобою слезы лью,
Твоей защиты умоляю...
Вообрази: я здесь одна,
Никто меня не понимает,
Рассудок мой изнемогает,
И молча гибнуть я должна.
Я жду тебя: единым взором
Надежды сердца оживи
Иль сон тяжелый перерви,
Увы, заслуженным укором!

Кончаю! Страшно перечесть...
Стыдом и страхом замираю...
Но мне порукой ваша честь,
И смело ей себя вверяю...

XXXII

Татьяна то вздохнет, то охнет;
Письмо дрожит в ее руке;
Облатка розовая сохнет
На воспаленном языке.
К плечу головушкой склонилась.
Сорочка легкая спустилась
С ее прелестного плеча...
Но вот уж лунного луча
Сиянье гаснет. Там долина
Сквозь пар яснеет. Там поток
Засеребрился; там рожок
Пастуший будит селянина.
Вот утро: встали все давно,
Моей Татьяне все равно.

XXXIII

Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как боялась я!
Да, слава богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет».

XXXIV

— Ах! няня, сделай одолженье.—
«Изволь, родная, прикажи».
— Не думай... право... подозренье.
Но видишь... ах! не откажи.—
«Мой друг, вот бог тебе порука».
— Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О... к тому...
К соседу... да велеть ему,
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня...—
«Кому же, милая моя?
Я нынче стала бестолкова.
Кругом соседей много есть;
Куда мне их и перечесть».

XXXV

— Как недогадлива ты, няня! —
«Сердечный друг, уж я стара,
Стара; тупеет разум, Таня;
А то, бывало, я востра,
Бывало, слово барской воли...»
— Ах, няня, няня! до того ли?
Что нужды мне в твоем уме?
Ты видишь, дело о письме
К Онегину.— «Ну, дело, дело.
Не гневайся, душа моя,
Ты знаешь, непонятна я...
Да что ж ты снова побледнела?»
— Так, няня, право ничего.
Пошли же внука своего.

XXXVI

Но день протек, и нет ответа.
Другой настал: все нет как нет.
Бледна, как тень, с утра одета,
Татьяна ждет: когда ж ответ?
Приехал Ольгин обожатель.
«Скажите: где же ваш приятель?
Ему вопрос хозяйки был.—
Он что-то нас совсем забыл».
Татьяна, вспыхнув, задрожала.
— Сегодня быть он обещал,—
Старушке Ленский отвечал,—
Да, видно, почта задержала.—
Татьяна потупила взор,
Как будто слыша злой укор.

XXXVII

Смеркалось; на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

XXXVIII

И между тем душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!.. кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! «Ах!» — и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью.
И, задыхаясь, на скамью

XXXIX

Упала...
«Здесь он! здесь Евгений!
О боже! что подумал он!»
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон;
Она дрожит и жаром пышет,
И ждет: нейдет ли? Но не слышит.
В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том,
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!)

ПЕСНЯ ДЕВУШЕК

Девицы, красавицы,
Душеньки, подруженьки,
Разыграйтесь, девицы,
Разгуляйтесь, милые!

Затяните песенку,
Песенку заветную,
Заманите молодца
К хороводу нашему.

Как заманим молодца,
Как завидим издали,
Разбежимтесь, милые,
Закидаем вишеньем,
Вишеньем, малиною,
Красною смородиной.

Не ходи подслушивать
Песенки заветные,
Не ходи подсматривать
Игры наши девичьи.

XL

Они поют, и, с небреженьем
Внимая звонкий голос их,
Ждала Татьяна с нетерпеньем,
Чтоб трепет сердца в ней затих,
Чтобы прошло ланит пыланье.
Но в персях то же трепетанье,
И не проходит жар ланит,
Но ярче, ярче лишь горит...
Так бедный мотылек и блещет
И бьется радужным крылом,
Плененный школьным шалуном;
Так зайчик в озими трепещет,
Увидя вдруг издалека
В кусты припадшего стрелка.

XLI

Но наконец она вздохнула
И встала со скамьи своей;
Пошла, но только повернула
В аллею, прямо перед ней,
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И, как огнем обожжена,
Остановилася она.
Но следствия нежданной встречи
Сегодня, милые друзья,
Пересказать не в силах я;
Мне должно после долгой речи
И погулять и отдохнуть:
Докончу после как-нибудь.

Chapter I
Chapter II
Chapter III
Chapter IV
Chapter V
Chapter VI
Chapter VII
Chapter VIII

CHAPTER THREE

Elle etait fille, elle etait amoureuse.

Malfilatre

I

"Where are you going? Oh these poets!"
"Goodbye, Onegin, it's time to leave."
"I won't detain you, but may I know it -
Where do you pass your evenings, please?"
"At the Larins." "Really, that's a miracle!
If you'll pardon me, say, isn't it difficult
Each evening there to kill the time?"
"Not in the least." "I can't catch why.
From here I see how it is; I know them
First thing (well, listen, am I not right?)
A Russian family, simple, bright,
If guests arrive great care they show them,
With tea and preserves, and the endless words
About rain, and flax, and the cattle-yards…"

II

"I don't see there any real misfortune."
"Well, boredom, that's the trouble, my friend."
"Your modish world is hateful boredom;
The family circle more pleasant I find,
Where I can..." "More idylls! I've got it!
Enough, dear fellow, for God's sake stop it!
So then, you're going? A pity, that.
Ah, say, is it possible then, dear chap,
For me to see this Phillida ever,
The subject of thoughts and the pen thus far,
And the tear, and the rhyme, et cetera?...
Pray introduce me." "You're joking!" "Never!"
"Then gladly!" "When?" "Well now, if you'd care.
They will most happily have us there.

III

Let's go!"
The friends galloped off at the mention,
Appeared; and upon them straight away
Was lavished the sometimes painful attention
Of a truly hospitable olden day.
The well-known ceremony of reception:
Small dishes of jam for tea, with refreshments,
On a table an earthenware jug for them
Of bilberry water, full to the brim.
……………………………………
……………………………………
……………………………………

IV

By the shortest road, from the table risen,
They flew off home at breakneck speed.
And now very stealthily let us listen
To the conversation our heroes lead:
"What's up, Onegin, you are yawning?"
"Mere habit, Lensky." "But even more boring
Then usual you found it?" "No, the same.
But look, it's already dark in the lane.
Come on then, Andy," faster if maybe!
What stupid places, I must say!
That Mistress Larin, by the way,
Is a simple but very kind old lady.
I'm afraid that bilberry-water, though,
Is going, perhaps, to work me woe!"

V

Say, which of the girls, then, was Tatyana?"
"The sad one. I thought you noticed that,
So taciturn, just like Svetlana,
She came and by the window sat."
"And are you really in love with the younger?"
"Why not?" "Well, I would have chosen the other
If I had been a poet, like you.
In Olga's features no life I view,
Exactly like Van Dyck's Madonna:
A round and rather reddish face,
Like that stupid moon there in its place,
On that stupid horizon shining yonder."
Vladimir dryly replied, looked black,
And then kept silent the whole way back.

VI

Meanwhile, Onegin's late digression
At the Larin's home at once produced
On everyone a big impression,
And all the neighourhood round amused.
Guess upon guess then followed each other.
And all began to talk quiet together,
To joke, to judge somewhat sharp, and they
Appointed Tatyana a fiance.
Some even affirmed all was explainable,
That the wedding had been long arranged,
And the reason why the date was changed -
New-fashioned rings were not obtainable.
About Lensky's wedding, as you know,
All was decided long ago.

VII

Tatyana heard with some vexation
Such rumours, but in secret then,
With inexplicable elation,
Involuntarily she thought of them:
And her whole heart one thought there lightened
She'd fallen in love, the time had ripened.
So grain which falls into the ground
By the fires of spring revived is found.
Long since her keen imagination,
Burning with yearning, in blissful mood,
Had hungered for the fatal food.
Long since her heart's wild agitation
Oppressed her youthful maiden breast;
Her spirit waited for someone blessed...

VIII

And now at last... Her eyes were opened.
And then she murmured: "This is he!"
Alas! By day and night her moping
And heated dreams, so solitary,
Were full of him. To that sweet maiden
Unceasingly, with magic laden,
All spoke of him. She could almost screech
At the sound of another's caressing speech,
Or looks of servants, in kindly measure.
And in dejection, deep depressed,
She did not listen to any guest,
And hated the visits at their leisure,
Their sudden appearance out of the blue,
And their extended sittings too.

IX

And now with what deep dedication
The sweetest novels she gladly reads.
And with what lively fascination
Drinks in seductive-sweet deceits!
From the happy power of imagination,
Such animated pen-creations:
The lover of Julia Wolmar,
Malek-Adhel, and de Linar.
And that rebellious martyr Werther,
And Grandison unequalled, he
Who sends us to sleep immediately,
All for the dreaming maiden tender
In a single image they took form,
In one Onegin flowed live and warm.

X

And with herself as the heroine seen there
Of writers whom she so much loves -
Clarissa, Julia, and Delphina,
Tatyana in quiet forest groves
Alone with dangerous books goes wandering.
In them she seeks and finds, a-pondering,
Her secret flame, her sweetest dreams,
The fruits of her full heart, it seems;
She sighs, and so appropriating
Another's grief, another's joy,
Obliviously she whispers, coy,
A letter for her lover waiting...
But then our hero, whate'er he be.
Was not a Grandison, certainly.

XI

His phrase in pompous manner setting,
The ardent writer usually
Has shown us his hero, good abetting,
The pattern of perfection he.
The author endows his favoured subject,
Always pursued by great injustice,
With a sensitive soul, and noble mind,
And a face of the attractive kind.
Nourishing purest passion and rapture,
The exalted hero fighting vice
Was quite prepared for self-sacrifice.
And at the end of the final chapter
All vice with punishment was put down,
And virtue earned itself the crown.

XII

But now all minds in mist must grovel:
Morality sends us all to sleep.
Vice is polite - and in the novel
Its all-triumphant place will keep.
The British Muse's fanciful story
Disturbs our young girl's dreams, and surely
Becomes her idol of the day,
The pensive Vampire, let us say,
Perhaps Melmoth, the gloomy vagrant,
The Wandering Jew, or the Corsair,
Or the mysterious Jean Sbogar.
Lord Byron's whim, successful, flagrant,
Invested with cheerless romanticism
And utterly hopeless egoism.

XIII

My friends, where is the sense below it?
May be, by heaven's will and wit
I soon shall cease to be a poet,
In me another devil will sit.
And scorning Phoebus' threats a-rumble,
I shall sink down to prose more humble.
And then a novel in old-time style
Will fill my sunset days meanwhile.
No secret torments of evil-doing
I menacingly will there depict,
But tell you simply, true and strict,
Of a Russian family's fate ensuing,
Of love and captivating dreams
And the customs of our olden times.

XIV

The simple speech I'll start repeating,
Of father, or uncle, aged betimes,
Their children's agreed-on lovers" meeting,
Beside the stream, 'neath ancient limes,
Unhappy jealousy's tormentation,
And parting, and tears of conciliation,
Make them quarrel again, and in the end
I'll bring them before the altar to bend...
I'll remember the accents of passionate pleasure,
And words of yearning and burning love,
In past days in the birch-tree grove,
At the feet of my lovely mistress of leisure,
Which came to my tongue and my love amused,
And to which I now am quite unused.

XV

Tatyana, Tanya, sweet and silent,
With you now I can shed my tears.
Into the hands of a modern tyrant '
You've given your fate already, my dear.
You're doomed, poor girl, but ere you perish,
Such a blind hope you first will cherish.
And to what dark delights you'll turn,
The ecstasy of love you'll learn,
The poisonous fruit of desire eating.
Dreams will pursue you constantly,
And everywhere you'll seem to see
A haven for your happy meetings,
And everywhere, everywhere 'fore your eyes
Your fatal tempter will arise.

XVI

Love-yearning poor Tatyana harries,
She seeks the garden to ease her care.
And soon with motionless eyes she tarries,
And idleness overcomes her there.
Her bosom with unrest is heaving,
A momentary flame her cheeks is leaving,
Her breath dies on her lips, 'twould seem.
Her ears are ringing, her eyes a-gleam...
The night draws on. The moon looks round him,
As if patrolling far vaults of sky.
The nightingale in dark woods nearby
Begins to trill refrains resounding.
In the darkness Tanya does not sleep,
But with Nanny quietly starts to speak.

XVII

"I can't sleep, Nanny, the room's not airy!
Just open the window, and sit by me."
"What's the matter, Tanya?" I feel so drear}'.
Let's talk of times that used to be!"
"Of what then, Tanya? I used to remember
So many things, both gay and sombre,
Such ancient tales, such escapades
Of evil spirits and innocent maids.
But now it's all grown dim, dear Tanya,
All I once knew I've forgotten now,
Yes, a bad turn's come for me, somehow!
And that's a blow..." "Then tell me. Nanny,
About those years whose song is sung:
Were you in love when you were young?"


XVIII

"Enough, dear Tanya! Let's draw the curtain!
We never heard of love, not we.
Or else my mother-in-low, for certain.
Out of this world would have driven me!"
"Then how did you get married, Nanna?"
"As God decreed, you see. My Vanya
Was even younger than I, my queen,
And I was only just thirteen.
For a fortnight their match-maker hastened
To both my parents; at last, all pat,
My father blessed me, and that was that.
I bitterly cried, I was so frightened,
When they unplaited and loosed my hair.
In the church, with hymns, I was married, dear.

XIX

They took me to their family, dearie...
But you're not listening, I see..."
"Ah, Nanny, Nanny, I feel so queerly,
I'm sick, there's something wrong with me,
I'm ready to cry, to burst out weeping!.."
"My child, God have you in his keeping!
You're ill. Can I get you anything?
Whatever you like, just ask, I'll bring...
I'll sprinkle you with holy water,
You're feverish..." "I'm not ill, my dove,
I'm... Nanny, you know what... I'm in love!"
"God save and keep you, darling daughter!"
And with a prayer - "Before him we stand!"
She crossed her with raised decrepit hand.

XX

"Yes, I'm in love!" again she whispered
With sadness as Nanny leaned above.
"Dear heart of mine, you're ill" she answered.
"Leave me alone now... I'm in love!"
Meanwhile the moon shone unabated,
With languid light illuminated
Tatyana's pallid beauty there,
And her unplaited locks of hair,
And tears... and on a stool before her, -
Our young and troubled heroine -
With a kerchief on her grey head seen,
The old dear, in her long "soul-warmer";
And everything fell a-dozing soon
Beneath the inspiring light of the moon.

XXI

And with her heart far off went roaming
Tatyana, gazing at the moon...
Then, sudden, an idea started forming...
"Well, Nanny, before you leave the room,
Give me a pen and a sheet of paper,
And move the table. I'll lie down later.
Goodnight!" And there she was alone,
All still. The moon on her table shone.
On elbow leant, Tatyana's writing,
And all the time Eugene in mind.
And in the letter, of reckless kind, -
The innocent love of a maid respiring.
The letter is ready, and folded once more...
Tatyana! And who is that letter for?

XXII

I once knew beauties inaccessible,
Like winter, clean and cold, unkind,
Incorruptible, and inexorable,
Inscrutable for the human mind.
I marvelled at their modish hauteur,
Their natural virtues of highest order,
And, I confess, from them I fled,
And, so, it seems, with terror read
Above their brows the hellish inscription:
"Abandon hope, who enters here!"
To inspire with love, for them meant fear,
To scare good folk, for them delicious.
Perhaps upon the Neva's shore
You've seen such dames as these before?

XXIII

Among admirers most obedient
Some other whimsical dames I saw,
Self-centred, frigid when expedient,
To sighs of passion, and praises all.
To my amazement what was seen here?
Those ladies with severe demeanour,
Frightening timid love with pain,
Were able to lure it once again,
Or at least to charm with pity and kindness,
Or at least with softer tones of speech
To seem more tender, more within reach.
And so it was with credulous blindness
Again the faithful lover thus
Ran after their fascinating fuss.

XXIV

Wherein more guilty is Tatyana?
Therein, that in sweet simplicity,
She does not know deception's drama,
Believes in her dream implicitly?
Therein, that she loves without affectation,
Obedient to feeling's inclination,
Therein, that credulous is she,
That heaven has given her to see
With a mutinous imagination,
With a mind and will alive, not dead,
And with her own original head,
And a heart of ardent and tender nature?
Can you not then forgive her, say,
Her youthful passion's careless way?

XXV

Coquettes judge all with cold decision.
Tatyana, though, loves seriously,
And gives herself without condition
To love: just like a child is she.
She does not say: "We'll wait a little,
The price of love thus raise, and the bidder
More certainly in the net we'll bring.
At first his vanity we'll sting
With hope, then with puzzlement's employment
Torment his heart, and drive it on,
Revive it with jealousy's fire anon,
Or else, being bored with love's enjoyment,
The cunning captive from his chain
Is ever prepared to escape again.

XXVI

I still foresee one complication:
To save my country's honour I state:
I must with no more hesitation
Tatyana's letter now translate.
She rather poorly made out in Russian,
Our journals did not read with passion,
With difficulty herself expressed
In the language of her Russian breast.
And so in French she wrote her letter...
Well, what's to do? Again I say -
Till now a lady's love that way
They don't declare in Russian ever.
And our proud tongue, till now refused,
To postal prose is still unused.

XXVII

I know. They wish to make the ladies
Read Russian. Right, what fear in the land!
Can you imagine these ladies, maybe,
With the "Well-intentioned" in their hand?
I count with you, my Russian singers;
Is it not true that these heart-winners
To whom, redeeming your sins I note
In secret poems of love you wrote,
To whom your hearts and souls devoted,
Have they not all, the Russian tongue
Commanding weakly, with words unstrung,
Its grammar so charmingly distorted,
That a foreign language on their lips
As if their mother-tongue now sits?

XXVIII

God grant I never at balls start meeting,
Or parting on country porches, mayhap,
With seminarist in a yellow shawl waiting,
Or Academician in dame's mob-cap!
Like rose-red lips which are not smiling,
Without grammatical faults awhile in,
The Russian language I do not love.
Perhaps, for my sins, it so will prove.
The beauties of a new generation,
Listening to journals' clamour then.
In grammar will instruct us men,
And poems will bring into circulation.
But I... what's that to me, anyways?
I shall stay true to the olden days.

XXIX

All incorrect and careless chatter,
And an inaccurate choice of phrase,
As earlier on, a heart-felt patter
Produce in my breast in present days.
I have no power to make repentance,
And gallicisms seem sweet in a sentence,
As the errors of my youth to me,
And Bogdanovich's poetry
Enough! It's time for me to get started
On lovely Tatyana's letter, I see.
I gave my word - what now? Ah me!
I'm almost ready to now discard it.
I know Parney's most tender pen
Is not much liked by modern men.

XXX

The singer of "Feasts" and love-pains honest.
If only you, were with me still,
I'd start with a question quite immodest
To disturb you, ask you if you will
In your melodious magic fashion
Translate the words of a maiden's passion,
From the language of another tribe.
Where are you? Come, my poet's right
I'll pass to you, and bow to reason...
But there between sad cliffs he stays,
His heart no longer used to praise,
Alone, beneath a Finnish horizon
He wanders, and his musical soul
Hears not, nor feels my grief at all.

XXXI

Tatyana's letter lies before me:
I keep it sacredly preserved.
I read with secret sorrow its story,
But cannot read to its last word.
Who taught her how to be so tender,
Those words of reckless love's surrender?
Who taught her all that touching trash.
That chatter of her heart, so brash,
So charming, but with dangerous features?
I just can't understand. But here
Is my translation, weak I fear,
Like a pallid copy of living pictures,
Or the music of the Freischutz played
By the timid hand of a pupil maid.

TATYANA'S LETTER TO ONEGIN

I write to you - what greater dower?
What more is there that I could say?
I know that now you'll have the power
To punish me with scorn some way.
But you, for my unhappy hour
One grain of pity making known,
You will not leave me all alone.
At first I wished no explanations;
Believe me, that the shame I own
You would not then have ever known,
If I had but the hope, with patience,
Though rarely, though but once a week
To see you, at our home to meet,
To merely hear you when you're speaking,
To say a word to you, and then
To think of you again and again,
Both day and night, till our next meeting.
But you're unsociable, so they say;
Here you find country backwoods boring,
While we don't shine in any way,
Though simply glad to have you calling.

So why then did you visit us?
In the wilderness of our dwelling dormant
I never should have known you thus,
And never known such bitter torment.
My inexperienced spirit's foment
Having subdued in time (who knows?)
I might have found a friend to my liking,
And been an honest and faithful wife then,
And a loving mother, I suppose.

Another! No, to none beside you
Would I have given my heart, of course!
In higher councils that was decided...
The will of God. Yes, I am yours,
And all my life was a promise given
Of our infallible meeting too;
I know that you were sent by heaven.
Till the grave my guardian are you...
You have appeared to me in visions;
You were a charming mystery,
Your wonderful look tormented me.
And in my soul to your voice I listened
Long since... No, that was not a dream!
You scarcely entered, at once, you see
I went all white, then all aflame,
And in my thoughts I said: "It's he!"
Is it not so? To you I listened:
You spoke to me from the silence whole.
When some poor person I assisted,
Or with a prayer I eased my dole,
The longing of my excited soul!
And in this moment of decision
Was it not you, my charming vision,
In dark transparent gleamed so free,
And quietly bent above my pillow?
Was it not you with love so mellow
Who whispered words of hope to me?
Who are you then, my guardian angel,
Or cunning tempter full of danger?
Decide my doubts, and I'll believe.
Perhaps that's all just empty nothing.
The deception of a soul naive!
And something else lies in the offing...
However, be it so! My fate
From now on lies 'neath your direction;
Before you flow my tears in spate,
And now beg for your protection ..
Imagine: I am here alone,
Nobody, though, can understand me,
My mind's exhausted, and no friend handy,
And I must die without a groan.
For just one look of yours I'm waiting,
My hope, my heart revive with its beam,
Or break this burdensome stupid dream,
Alas, with your deserved upbraiding!

I finish! It's dreadful to read, I see!
With shame and fear I feel I'm dying...
But your honour is my guarantee,
And boldly on that am I relying...

XXXII

Tatyana with ohs and ahs is sighing,
And in her hand the letter shakes;
Upon her burning tongue is drying
The small pink wafer which she takes.
Her head upon one side is nodding,
Her light vest, from her shoulder dropping,
Leaves half her lovely bosom bare...
But see, already the moonlight there
Is on the wane. And there the valley
Shows through the mist. There too the stream
Is glinting with a silvery gleam;
The shepherd's horn the villager rallies.
It's morning, see, around all wakes,
But little notice my Tanya takes.

XXXIII

She does not notice that dawn is rising,
But sits with heavy drooping head,
And on the letter, her heart advising,
Her seal engraved she does not set.
But then her door is opened quietly,
Old Filipevna, all sobriety,
is bringing in her morning tea.
"It's time to rise my darling, see...
Ah, you my beauty are up already,
My early morning popinjay!
How scared you made me yesterday!
Well, God be thanked you're sound and steady,
And last night's troubles have left no trace;
It's as red as poppies, your pretty face!"

XXXIV

"Ah, Nanny, do me one great favour."
"Willingly dear, whatever you choose!"
"Don't think... Well, right... suspicious neighbours…
You see... oh, dear... please don't refuse!"
"God knows for you I won't deny it."
"Then send your grandson on the quiet
With this note to O... to that young man...
To our neighbour... and you must warn him, Nan,
That he mustn't tell him who has sent it,
That he mustn't say a single word..."
"To whom did you say, my pretty bird?
I've lately grown so muddle-headed.
There are lots of neighbours round about;
Of all of them I can't keep count."

XXXV

"Oh, how slow-witted you are, dear Nanny!"
"I'm getting old, dear friend o'my heart;
Old age dulls all your senses, Tanya,
But once you know, I was pretty sharp -
Yes, just a word, a mere hint from master..."
"Ah, Nanny dear! Is it that I'm after?
What's your mind to me, you silly goat?
You see, the matter's about this note
To Onegin!" "Well, I'll send, I'll send it!
So don't be cross, dear soul, no, no.
You see, I'm getting rather slow...
So pale again! Are you offended?"
"It's nothing, Nanny, nothing you dunce.
Only send your grandson off at once."

XXXVI

But all day passed, no answer coming.
Another dawn. But nothing. Dumb.
As pale as a ghost, but dressed since morning,
Tatyana waited: when will it come?
Olga's admirer called - then smartly:
"Pray tell us, where is your co-partner?"
The mistress questioned Lensky thus,
"He has quite forgotten all of us!"
Tatyana, starting, quietly shivered.
"He promised to be with you today,"
In answer Lensky was heard to say;
"Seems the post's delayed - no letters delivered."
Tatyana, eyes cast down, stood aloof,
As if she had heard some sharp reproof.

XXXVII

It grew quite dark. On the table gleaming
There hissed the evening samovar,
The Chinese tea-pot on top was steaming.
Above it a billowing cloud rose far.
'Neath Olga's hand, the ritual knowing,
Into each cup dark tea went flowing,
The fragrant brew poured on in a stream,
And a serving foot-boy added the cream.
Tatyana stood before the window,
And breathing on the freezing glass,
She pondered awhile, my pretty lass,
And with her lovely outstretched finger
Upon the misted pane she drew
The sacred initials E and O.

XXXVIII

Meanwhile her soul felt so dejected,
Her languid looks were full of tears.
A sudden hoof-beat!.. Her heart contracted.
Still nearer the noise... From the yard appears
Onegin! "Ah!" — and light as a shadow
Tatyana sprang up, and towards the meadow
Through the porch, to the orchard, by way of the yard
She flew, she flew. To look back was hard,
And in another moment she'd taken
The flower-beds, bridge and lawn beside
The path to the lake and the wood in her stride;
The lilac branch in her way got broken;
Through the gardens she ran to the stream beneath,
And sank on a bench quite out of breath.

XXXIX

Sank down...
He's here! He's here, Onegin!
My God! What must he think of me?"
Her heart within, with torment aching,
Preserved the hopes of her reverie;
She trembles, feverish, panting, fearing,
And waits... Will he come? But does not hear him.
In the orchard, servants on the rows
Were gathering berries: their chorus goes
To orders of the mistress' making:
(The order's made to be sure, you see,
That the mistress' berries, secretly,
Some cunning lips do not start tasting,
But with their singing must engage -
A witty trick of village ways!)

THE MAIDENS' SONG

Maidens all, you lovely ones,
Pretty souls, my bosom friends,
Go a-playing, maidens mine,
Go a-straying, maidens fine!

Slowly start to sing your song,
By behest your song then sing,
And attract the handsome youths
To our singing, dancing ring.

When the handsome youths you've lured,
When you see them still far off,
Scatter, run away, what's more
Pepper them with cherries ripe,
Cherries ripe, and raspberries too,
And red-currant at them throw!

Do not come to eavesdrop here
On our songs sung by behest.
Do not come to spy on us here
At the games we maids love best.

XL

They sing; with interest belated
While harkening to their ringing voice,
Tatyana with impatience waited:
If only her fluttering heart would cease,
If only her cheeks would stop their tingling,
But in her bosom is still that trembling,
Her cheeks to white don't wish to turn,
But hotter, hotter still they bum...
So also some poor butterfly quivering
Still flutters with its rainbow wing
When caught by a schoolboy scamp, poor thing!
So also a hare, in the late wheat shivering,
Suddenly sees in a bush nearby
A marksman with his musket lie.

XLI

But then, at last she started sighing,
And from her bench began to rise.
She moved, but scarcely finished rising,
When in the alley, before her eyes,
With burning looks, there stood Onegin,
Like a threatening spectre slowly gazing,
And, as if scorched by secret fire
Tatyana stopped in confusion dire.
But the outcome of this sudden meeting
Today, dear friends, though I know it well,
I have not strength meanwhile to tell.
After this lengthy spell of speaking
I must take a stroll, and rest anon:
I'll finish sometime later on.

(Translated by Walter May)